— Как побить? За что? У нас немало иудеек вышло замуж, и ничего, все живы-здоровы.

Имя Рахья ещё не звучало в доме, но ясно, что Ким уже всё знает, и имя тоже. Может, для того и затеял разговор, чтоб Владимиру подсказать, предостеречь от опасности.

— То у вас в городе! Иудеев мало, не каждой девице жениха сыщешь, а здесь строго! Если с тобой иудейка и её родственники не ругают, не казнят, значит, что? Как ты думаешь?

Друзья приумолкли, переглянулись.

— Не знаю! — сердито ответил Владимир. Ему не нравится, когда его действия толкуются как глупость.

— Знаешь, — не соглашается Ким. — Думают о своей выгоде! Кто она? Дочь купца? К тому же мелкого, дома нет слуг, верно, нет сестёр, родственников? А ты — князь. Скоро стол возьмёшь, править будешь.

— Нет же! — воскликнул Владимир. — Мы случайно встретились. При чём тут выгода?

— Встретились, может, случайно! А что тебе рёбра не поломали да до сей поры принимают по вечерам — не случайно, нет. Чем Крутко не славный воин, чем Макар не хорош? А им девушки не открывают ворот, не поджидают по вечерам, почему?

Пойми, князь, еврейки воспитаны в почитании семьи, обычаев народа, это у них в крови. Другая жена прилепится к мужу и будет с ним вековать, а еврейка всегда остаётся сперва еврейкой, потом женой. Оттого они выходят замуж за своих, чтоб не выбирать между долгом и любовью! Да о том же говорят легенды. Вспомните самые известные. Юдифь — героиня, а что она свершила? Соблазнила воина Олоферна своей красотой, а ночью отрубила голову. Как вам нравится такое деяние?

А когда евреи вошли в Египет и Авраам велел своей жене называться сестрой, возлечь с фараоном, снискать его расположение, разве та отказалась? Нет. Еврейки плоть от плоти своего народа. А народ этот особый. Он живёт среди других, но никогда не признает законов страны, всюду поступает с приютившими как с врагами.

Ким на миг приумолк и по памяти прочёл слова из Библии:

«...И истреби всё, что у него; и не дай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла».

— Да когда это было? Ветхость в твоей Библии! — отмахнулся Владимир.

— Ветхость? Это вам, молодым, всё просто. Ну, хватит дуться, хватит. Подумаешь, сам всё постигнешь. Ответь лучше, как у вас принято охотиться на вепрей, косуль?

— Да так же, как всюду, — замешкался Владимир. — А что?

— Не знаю что. Видения странные, как будто на охоте, где много людей, загонщики, псари, опытные звероловы...

— У нас говорят — следопыты.

— Да, так вот вижу охоту. Людно. Шумцо. В холодном лесу, когда всюду на ветках ледяная корка, как бывает после оттепели, прихваченной ночным морозом, кто-то угодил в яму. Но вот что вижу, его не спасают приспевшие, а торопятся придушить. Давят бревном, чтоб ни на ком не было следов преступления. И, сломав хребет, бросают у покалеченного коня. На мёрзлой земле не так много следов, даже копыта коней не роняют отпечатков. Никто не угадает истинную причину смерти.

Позже сбегутся воины и охотники, а злодеи будут вздыхать и сетовать, мол, не углядели, увлеклись загоном. Сам виноват, спешил, недоглядел. Конь споткнулся. Среди них статный муж, в доброй шубе из беличьих мехов, а кто он, не знаю. Путано всё. Тот же муж прыгает с высокой стены, раскинув руки как птица. Падает...

Но обсудить видение друзьям не пришлось. В дом вбежал весёлый Улгар, озорно поблескивая глазами, крикнул с порога:

— Выступаем. Всё готово. Хакан дал наёмников.

Выступили через три дня. Владимир познакомился с русскими воинами, состоявшими на службе хакана, полную тысячу отдали Крутобору. Хотелось иметь верных друзей тысячниками, поэтому отпустил Крутка, да и Улгару, ставшему головой хазарской конницы, рад, всё же не чужие. Кто, как не Улгар, спас его, крикнув о засаде? Сколько дней провели под одной крышей? Но Кима и Макара не отпустил. Боялся натворить глупостей в пылу борьбы, мало ли как повернётся? Ким придержит горячую руку, Макар не смолчит, подскажет.

Прощание с Рахьей легло тяжким гнетом. Вместо напутствия и поддержки увидел слёзы, мешки под глазами, услышал упрёки:

— Бросаешь меня? Оставляешь одну? А что, если я зачала от тебя? Владимир? Как мне жить? Как? Меня выгонят, как паршивую овцу выгонят... а ты забудешь. Найдёшь другую.

— Погоди, Рахья. Что-нибудь придумаем, — неуверенно отвечал Владимир, понимая, что всё может сложиться именно так, уедет и забудет! Если убьют, ничем не поможет ей, с мёртвого какой спрос? А уцелеет? Разве поможет издали?

— Возьми меня! Возьми! Не женой, собакой буду, верной собакой, ведь берёшь Разбоя? Для него нашлось место?

Она стояла перед Владимиром, несчастная, заплаканная, с распущенными волосами, и вызывала лишь жалость. Но просит немыслимого. Юному князю стало стыдно, подумалось, что во многом правы женские языки, мужчинам зачастую нужно лишь одно, а о семье они не помышляют. Неужто и он так жесток?

— Вот что... не плачь. Приедешь весной. С купцами доберёшься, ладно? Если всё сложится удачно, приезжай. Я тебя не брошу. Но в походе нет места женщинам. Прощай!

Вырвался, она упала на пороге, угодив руками в месиво талого снега, но князь не остановился. Не знал, чем помочь, но понимал: оставаться глупо. Хватит слёз, хватит. Слезами, горю не поможешь. Он бежал от Рахьи, не понимая, что нельзя скрыться от угрызений совести. Слёзы девушки посеяли в его душе зерно вины. И оно мешало, как камешек в сапоге, но с камнем проще, снял да вытряхнул, а здесь?

Дорога к Киеву оказалась тяжёлой. Бездорожье и снег, в котором увязали воины, проваливаясь по пояс, отнимали слишком много времени, коннице не найти пропитания, обозы уже опустошены, а купить сена негде, городки — погосты, редки, а в сёлах не напасёшься провианта для тысячных отрядов. Как ни старался Владимир избегать грабежей, как ни упрашивал воинов соблюдать скрытность, случались стычки с жителями. Горели избы, лилась кровь. Не всегда удавалось перехватить конных вестников, не везде удавалось пройти незаметно, вот и неслась впереди молва, предупреждая крестьян о хазарах. Всё очевидней слабость задуманного, невозможно пройти к городу тайно, не потревожив народ. А значит, встречи и кровавого противоборства не миновать.

До столицы оставалось немного. День пути. И Владимир, едва обогревшись в избе, решил:

— Выступаем! Макар, берём сотню и уходим. Надо опередить Глеба! Не дать воеводе запереть город!

— Погоди, как? — не понял Макар.

— Что ты удумал? — строго спросил Ким.

— Всё просто. Пока в Киеве нет Глеба, нужно перетянуть воеводу на нашу сторону. Штурмом Киева не взять. Пока не кликнули ополчение, пока не собрались, нужно остановить воеводу! Свара князей — тёмное дело, тут не каждый решится открыто выступить против! Как знать, где правда?

— А если головы снимут? — усомнился Макар. — Вдруг Глеб в городе!

— За что? — деланно усмехнулся Владимир. — За какую провинность? Вернулся князь, за что казнить? Проще бросить собаке кость, тот же Новгород! Уморить разговорами, посулами да придумать пакость! Но не успеет... Подойдёт войско, а там и поглядим... кто мил Прави, кто Нави! Нам только в город войти!

Подняв сотню, они выступили. Ким и Крутко остались вместе с основной силой, Улгар обещал слушаться Кима, но кто мог знать, как поступит в трудный час?

Ночь в дороге совсем лишила Владимира сил, лёгкий ветерок пронизывал насквозь, ведь на воинах много тяжкого, легко принимающего мороз металла. Кони под утро едва передвигались. Они видели город и поспешили к очагу, но стража торопливо закрыла ворота. Углядели, на то и сторожа. А скорей ждали, молва-то идёт.

Владимир вскинул руку, желая крикнуть, чтоб не смели запирать, но не смог. Рука не поднялась. Локоть едва шевельнулся и, не дотянувшись до уровня плеча, застыл. Замёрз. И голоса нет. Пар почти неприметен, а всё ж на ворсистой волчьей шапке мохнато налип иней.