Было в городе, стоявшем на острове меж рек, своё очарование, всегда недолго добраться до берега, посидеть близ неторопливых вод, любуясь яркими красками восхода или заката. Никогда ранее Владимир не видел подобной красоты. Казалось, солнце здесь более багряное и прихватывает полнеба, окрашивая его многоцветьем ярких тонов, склоняющихся к пурпуру, к алому, озаряя кромки облаков сочной рыжей позолотой. Вспоминалось наблюдаемое в кузне. На малый участок клинка, раскалённый добела, приходится большая часть, не столь горячая, переходящая от вишнёвого к тёмному, серо-чёрному. В Киеве чаще калёное солнце, белое, нестерпимое для очей, а здесь — алое и как бы не столь яростное, потому более розовое, рыжее.

Разбоя в городе немного, оно и понятно, с острова не так просто скрыться, зато имелась другая напасть — тьма голодных собак. Что-то разладилось у градоправителя. Много псов оставалось на улицах. После продаж овец пастухи не справлялись с верными помощниками, да и не могли забрать ставших ненужными сторожей. Кто выпил лишку, продав отару, и не нашёл пса у харчевни, кто терял собак, непривычных к дневной толчее многолюдных улиц, кто утром отдавал за бесценок содержателям постоялых дворов. Вот и бегали по городу беспризорные стаи, выпрашивая подаяния, прихватывая кур, воруя из сараев, докучая мясникам.

Однажды и Владимир столкнулся с озлобленной стаей. Возвращался привычной дорогой, с реки, купив у молодого рыбака несколько славных рыбин. Близились сумерки, но пока ещё растоптанная тропа видна, грязный снег обочины выделяет её, да ему — верхом — всюду можно пробраться. Не то что гружёным повозкам. Тем грязь да слякоть — ощутимая помеха.

Услыхал близкий возглас, шум, звонкий крик молодой женщины и по привычке, забыв, что он чужак, поторопился вперёд, к проулку. Свернул, прихватывая рукой рукоять, ожидая разбоя иль насилия, и удивился. В нескольких шагах стояла девушка, прижимаясь спиной к высокому забору, дома купцов добротно ограждены, а вокруг крутились собаки. Видно, что девушка бросила зверям всё, что несла, запах пищи привлёк клыкастых вымогателей, а теперь в страхе прикрыла лицо и кричала при каждом движении зверей. Хотя те и не хватали её за подол, а лишь облаивали, не позволяя шевельнуться.

Послав коня вперёд, Владимир вскинул нагайку, короткую плеть из сыромятной кожи, полоснул по спинам, крича первое подвернувшееся:

— Я вас накормлю! А накормлю! А-а!

Звери кинулись врассыпную, но не все. Вожак, кудлатый могучий пёс, схожий с малым телёнком, спокойно сел, не отступив ни шага, прижал лапой добычу и глухо гавкнул.

Собака всегда опасается человека, признает его право и силу, но у бездомных, чувство голода стало преобладающим. Владимир по глазам крупного зверя понял: тот привык служить, покоряясь хозяину, но здесь, в многоголосой суете, хозяина не видит.

Спешился, глядя в глаза псу, протянул рыбу, приговаривая:

— Дают — бери, бьют — беги... ну, бери, зверюга.

Пёс поднялся, шагнул вперёд, понюхал рыбу, слегка вильнул обрубком хвоста, взял тушку и сел, отступив на прежнее место. Пока он ел, Владимир стоял рядом, не позволяя другим членам стаи приблизиться, покручивая нагайку у бедра.

— Ну, нравится? — спросил он и улыбнулся вожаку. — То-то же.

Повернулся к девушке, всё ещё стоявшей на месте. Подвёл коня и знаком показал, садись, мол. Та неуверенно шагнула к коню, протянула руки, пришлось помочь сесть верхом, благо хазарские дочери хорошие наездницы. Едва двинулись, пёс вновь гавкнул, приподняв пасть, словно спрашивая о чём-то.

— Прощай, разбойник! — ответил Владимир, прилаживаясь к ходу коня, измеряя сапогами глубину грязи на улице. Утешало, что грязь слегка смёрзлась и он не так скоро промочит обувь.

Разговаривать с девушкой, не разбирая и половины сказанного, непросто, но Владимир пытался. Красавица смеялась, вспоминая свой страх, показывала спасителю, что благодарна, умоляла зайти во двор, а там, привязав коня, отступила в дом, ожидая гостя. Подобные вольности не приняты, но Владимир не смог отказаться. У порога остановился, грязь не позволяла войти в горницу, а скидывать сапоги может лишь хозяин. Рахья, так звали красавицу, несколько раз дёрнула его за рукав, но, поняв, в чём помеха, присела, помогая снять обувь. Владимир, которому никогда ещё женщины не снимали сапог, не обмывали ног, как то принято у других народов, смутился. Слишком резко попытался воспрепятствовать, рывком приподнял девицу, как малое дитя, взяв под мышки, и словно в жар окунул ладони. Пальцы случайно коснулись грудей под лёгким платьем, а тут и глаза красавицы, возле самого лица, и губы, придержавшие сдавленный вздох. Невольно склонился, прижался к ней, поцеловал.

Остальное уже как в тумане. Мысли не мешали более, не связывали, только поначалу что-то держало, но горячие пальцы Рахьи-Рахили легли на затылок, призывая его и одобряя вспыхнувшую страсть, и Владимир утонул в сладком головокружении. Он прикасался ладонью к голой груди, страшась поцарапать мозолями нежную мякоть, схожую с невиданным плодом, замечая голубоватые жилки под тонкой кожицей и тёмный ореол соска, впервые познавая радость ласк, от которых девушка становится безумной и покорной, бесстыжей и ранимой одновременно.

И в постели, орошённые жарким потом, окунувшиеся в страсть до самого донышка, они почти позабыли, что говорят на разных языках, что они разных народов и разной веры. Потому что сейчас им не нужны слова. Довольно лишь вздоха, улыбки, лёгкой ласки, страстного взгляда, ласкающего тело...

Ожидание выматывало не только Владимира, воины Улгара тоже устали. В первые дни ещё помнилось убийство хозяина, а позднее, когда всё успокоилось, когда скука и зимняя сонливость стали хозяйками дома, хазаре утратили настороженность, за что и поплатились.

Убийцы появились к сумеркам. Одного прихватили в конюшне, второго привлекли постукиванием кувшина и, когда воин кинулся к дверям, предвкушая вечеринку с вином, сразили на пороге. Ещё троих сумели взять безоружными.

А кто остался цел? Двое воинов связаны. В доме пятеро наёмников.

Ким, Крутко и Макар ждут схватки, но выбраться из западни непросто, ведь у наёмников и луки, и кожаные нагрудники, а они едва успели дотянуться до сабель.

— Не спеши умирать, воин, — остановился у порога старший и придержал убийц. Глянул на Крутобора и предложил: — Нам нужны рукописи. Или их скрывает ваш князь? Где он? Отдайте согдийские дары, и мы уйдём!

Крутко и Ким переглянулись, понимая, что сказанное ложь, утешение для малодушного. Убийцам не нужны живые свидетели. Отняв рукописи, они уничтожат всех. Если не пощадили жену хозяина и его дочь, то уж воинам подавно не подарят жизнь.

— Нет старшего, нет князя, — зло ответил Крутко, не успев подумать, не успев приготовить хитрости. Он всегда выбирал прямые пути.

— Смерти ждёшь? — так же зло спросил наёмник. Говорил по-русски, и лицом свой, но в эту минуту его ненавидели крепче, чем сообщников, ведь посмел взяться за тёмное дело, зная, что идёт против братьев.

— Я знаю, где рукописи. — Ким не опустил сабли, шагнул вперёд и шепнул Крутку: — Володко!

Крутобор понял сказанное. Если погибнут они, погибнет и Владимир, это яснее ясного, войдёт усталый в дом, не зажигая огня, двинется к комнате и пропадёт. Не успеет понять, откуда что взялось. Всё впустую, все ожидания, все тяжести пройденных дорог, все надежды!

— Покажешь? — пытливо глядит наёмник и недоверчиво скалится. Улыбки воинов, готовых умереть, ничуть не краше оскала хищников.

— Покажу, — соглашается Ким. — Меня бери, их оставь. Пять дней пути, снег растает, поедем. Где нашли, там и зарыли, рядом. Никто не найдёт, я найду. Сам землёй прикрыл.

В двери втолкнули человека. Хлопнула створка, спотыкаясь, шатаясь как пьяница, вошёл бледный Улгар. Его держат двое, очевидно, дом окружён наёмниками, на этот раз они намерены-таки добыть проклятые рукописи. Стоят возле пойманного Улгара, ждут, что решит старший.