Старый хан лучше понимал наследника без вотчины. Покачал головой и посоветовал:

— Умей терпеть, Володимир, умей дождаться нужного часа. Даже металл гнут, раскалив докрасна, а раньше — напрасный труд.

На рассвете — простились. Владимир не мог кочевать с народом Боняка, казалось, что передвигаться с гружёными возами, от одного стойбища к другому, долго. Жаль времени. На сытых лошадях, с проводником они сумеют выйти к землям Руси, а там...

Но через два дня путников окружил отряд хазарских наёмников и, не отнимая оружия, пленил. Воевать с полусотней дозорных бессмысленно, куда убежишь в степи, в заснеженном поле? Рано или поздно настигнут усталых лошадок и возьмут живыми или мёртвыми. Тогда Ким прошептал спутникам, словно в утешение:

— Вспоминается хан, да, Володко? Не колдун ли? Как напророчил? Могли жить с племенем, двигаться мало-помалу, да поспешили.

Крутко хмыкнул, поглядывая на ближних воинов, всё ещё не мог примириться с тем, что сдались без боя, ответил с упрёком:

— А ты? Разве не видел нашей участи? Что ж не подсказал? Дочь Боняка заглядывалась на Владимира. Не пускала, плакала. Верно, князь? Могли остаться...

Владимир отмахнулся, не желая вспоминать прощание с половцами. Дочь — да, открыто высказала своё чувство. Она ухаживала за хворым, она весело улыбалась гостю каждое утро. Она неуверенно касалась его красными, покрытыми цыпками руками, ведь женщины обиходят скот на морозе, а шершавый снег не ласкает кожу. Ждала ответного жеста, стоило лишь на миг уступить растущему желанию, и кто знает, как повернулось бы.,, или к свадьбе, или к казни чужестранцев, не знающих законов чести. Но не дождалась.

Ким кивнул, как будто соглашаясь, и покаялся:

— Я не бог. Что вижу, что нет. Одно знаю, скоро отпустят. Скоро будем мёрзнуть у высоких ворот русского города. Должно — Киев. Не падай духом. Будут и женщины, и любовь, и славные походы.

— Ты наговоришь... твоими устами да мёд пить.

Ему не поверили, думали, сказано, чтоб подбодрить, и даже Макар не расспрашивал, что за стена да какой город видел Ким. Ведомо, старший сын Ярополк. Ему и княжить в Киеве. А позднее — Олегу. Если что случится с Глебом. А что с ним может случиться? Дядька крепкий, хитроватый, своё не упустит. Потому взять великий стол киевский Владимиру никак не выпадает.

Утешало, что не обыскивают, не снимают поясов с оружием, не подвергают унизительным поборам, как всяких обречённых, и это добрый знак. Ким вёз суму с письменами, но прочесть старый язык не мог, хранил до поры. Загадка подарка согдийцев мучила его, как опытного воина мучает воспоминание о сложном ударе неведомого мастера, мельком увиденном в пылу битвы.

Как великую ценность, пленников передавали из рук в руки и улыбались, сотники и командиры улыбались, предвкушая награду. За что? Словили воров? Нашли беглецов? Добыли ясновидца?

Пять дней в дороге, а там — берегом, с частыми привалами, от одного посёлка к другому — в Атиль. Ибо хакан велел доставить князя Владимира во дворец. Сам хакан!

В столице пленников не заперли в тюрьму, не вязали, а привезли в гостиный дом, где останавливались русские купцы. День провели в маете, в ожидании приёма, подшивали прохудившееся, чистили лошадей, шептались, но так и не решили, к добру ли новый плен или к худу. Ким спрятал письмена, сумел вынести их из дома, а когда, и не упомнить. Он вообще умел исчезать, как снежинка с ладони, то она есть, то уже нет.

Перед обедом посланец правителя шумно вошёл в дом, помог собраться, ибо хакан просит явиться во дворец.

— Если хакан звал, значит, худа не будет, хорошо будет.

Ким лишь кивнул головой, подтверждая слова гонца. Казнить могли давно, теперь ясно, возникла нужда в русском князе. Для того и привечают беглецов.

— И как звать тебя, смельчак? — спросил Владимир, подумав, что не каждый возьмётся служить толмачом и надзирать за непокорными чужаками. Рисковать головой из-за какого-то русина, да ещё зная, чем кончилась прошлая экспедиция, может лишь отчаянный человек.

— Булгарин я, вот и зовут Улгар[10], — ответил тот. — Хакан завтра примет. С Владимиром говорить будет!

Он помолчал немного, довольный тем, что к его словам прислушиваются, и по-дружески посоветовал Владимиру:

— Хочешь быть князем, проси помощи, даст! Слышно, с Глебом не ладят! Сам не знает, чего хочет! И византийцам врёт, и нам врёт! Никого не слушает...

Дворец хакана не так уж велик, как казалось, когда его разглядывали издали, ближе не подпускали гвардейцы правителя, а там были и тюрки, иранцы, не обошлось и без славян. Вблизи не видно особой роскоши, может потому, что русские не знают цены мрамору и другим отделочным камням, просто сравнивают киевские хоромы князя с каменным зданием хакана Иосифа. Да, камень не брёвна, то истинно, но ничего страшного в нём нет, будет время, и в Киеве появится дворец не хуже.

Иосиф стар. Наверное, столь древнего владыки Владимир ещё не видел, седая борода кажется сияющей, руки приобрели присущую долгожителям прозрачность, восковость. Но разговор с ним интересен, суждения правителя здравы, ему не откажешь в опыте и умении улаживать дела. Не зря хаканы занимаются политикой, никогда не участвуют в войнах, доверяя воеводам.

После ритуального преломления хлеба, едва откусив лепёшку, хакан запил глотком вина, предложив и собеседнику отпить из фаянсовой чаши, украшенной на греческий манер чёрной эмалью, и, улыбнувшись, как бы извиняясь за слишком простецкое угощение, сказал:

— Было время, и я жаждал пиров, богатств, а теперь обхожусь горстью орехов. А ты, Владимир? Чего хочешь от жизни? Признайся, многого?

Слова правителя переводил Улгар, чем немало удивил Владимира, казалось, найдут других толмачей, более разбитных, но нет. Видно, правитель не желал ширить слухи о присутствии русского князя в столице. Осторожничал.

— Отвечу, — кивнул Владимир. Он старался говорить кратко, чтоб толмач успевал. — Мне нужна власть. И я имею на то право! Разве это скверно?

— Власть? — Хакан приподнял чашу, покрытую красивой росписью, ничуть не схожую с узорами славянских мастеров, и задумчиво сказал: — А что для тебя власть? Вот эта чаша, она ценна? Или ценна лишь тогда, когда полна сока? Да, её украсили гончары, но всё же она всего лишь сосуд. Чем ты её наполнишь, тем она и ценна. Чем ценна власть? Говори, не бойся.

Владимир за время общения с Кимом привык к восточной манере высказывания, потому не удивился витиеватости вопроса.

— Власть ценна возможностью изменить мир. Дать людям то, о чём они мечтают. Не скрою, хочу многого, но разве в молодости великий хакан не желал того же?

Иосиф выслушал толмача, кивнул Владимиру и пояснил:

— Все люди хотят одного — счастья. Беда в том, что каждый понимает под тем разное. Счастье для удальца воина — это пленники из русских посёлков, это ограбленные купцы хазарские, верно? Жаль, что вам не удалось найти подарки согдийцев, жаль. А за воинов прости. Я слыхал, напали на вас, совсем ненадёжны стали наёмники. Грабители, и только. Пришлось казнить, продажного. Видишь, как поворачивается, для нас его счастье — беда! Только с возрастом начинаешь понимать: мудрые люди найдут счастье в мире, глупцы затеют войну и никогда не успокоятся, ведь война порождает месть. И порочный круг катится сам по себе, скользя в крови! Говорят, нужно хоронить мертвецов! Понимая под тем — хоронить войну, прерывая бессмысленность кровопролития. И это мудро. Согласись, Владимир. Мы соседи. К чему нам распри?

Беседа стала более спокойной, прежнее напряжение отступило, и Владимир мог отвечать взвешенно, успевая при этом разглядывать пол, выложенный плитами розового камня с причудливыми прожилками, ковры, украшавшие помещение, молчаливого писца, склонявшегося над папирусом. Ким сидел близко, и Владимир видел, как он воспринимает беседу, по малым движениям век читая одобрение или несогласие. Немало удивился, услыхав, что воина, сопровождавшего их в путешествии к сокровищам, казнили. Странно. Значит, и клад не отыскали? Ким тоже приметил. Даже воскликнул: «Вот как?»