Ничего не вижу! Здесь темно, и я даже не вижу его!

Слезы катятся по щекам, падая на его пальцы, лежащие на моих губах.

Но… не думаю… это не Долохов. Я уверена.

— Я не дам тебе убить себя, — тихий шепот с нотками угрозы, и это точно не Долохов. — Это слишком легкий выход.

Люциус.

Это Люциус сейчас прижимает меня к стене.

Закрываю глаза, и слезы катятся по его пальцам.

Но мне все равно. Я лишь жалею, что мои слезы не могут запачкать его руки.

Чувствую его дыхание у своего виска.

Открыв глаза, напряженно вглядываюсь в темноту, пытаясь увидеть хотя бы его силуэт, но тщетно. Я могу только чувствовать: его тело, прижимающее меня к стене, и длинные пальцы на своих губах. Его большой палец больно впивается в кожу под подбородком.

Он медленно убирает руку от моего рта, другой до боли сжимая мое плечо. Освободившейся рукой он уверенно берет меня за руку, что неловко покоится на его груди.

Его грудь…

С силой сжимаю кулак.

— Что он с тобой сделал? — Тихо спрашивает он.

Пытаюсь выровнять дыхание и храню молчание.

Кажется, проходит вечность, пока мы стоим в темноте вдвоем. И все, что сейчас реально, — он, прижимающий меня к стене, стискивающий мое плечо. Тепло его руки…

Пальцы больно впиваются в запястье. Я не вижу его лица, но чувствую… всё по-другому. Всё не так, как было раньше, когда он был так близко. Он больше не высмеивает меня и не пытается запугать. Не знаю, почему я так уверена в этом. Я просто знаю…

Точно. Это конец. Сейчас все закончится.

Выворачиваюсь из его рук.

— Отпустите меня, — шепотом молю его, проклиная себя за слезы, вновь навернувшиеся на глаза.

Он медлит секунду, а потом, молча, отступает, отпуская мое запястье и плечо. Я не убегаю, хотя знаю, что могла бы.

Я все еще не вижу его лица.

— Не обязательно вести себя так, — я слышу усмешку в его голосе, но вместе с тем, слова звучат как-то фальшиво.

— Не смейте… — я едва могу говорить. — Не смейте насмехаться надо мной. Только не после того, что случилось.

Повисает долгая пауза.

В защитном жесте обнимаю себя за плечи, плотнее запахивая рубашку.

Он судорожно втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Очень тихо.

— Что именно он сделал с тобой? — Идеально спокойным тоном спрашивает он.

Закусываю губу. Не хочу говорить ему. Не хочу, чтобы он знал…

— Скажи мне, — тихо повторяет он. — Я не хочу силой вытягивать из тебя правду.

Как я могу сказать ему об этом?

— Он ничего не сделал, — заставляю себя говорить. — Но он бы сделал, не вмешайся вы вовремя. Он сказал, что я должна быть, х-хорошей д-девочкой.

Воцаряется тишина, нарушаемая лишь моим дыханием.

Спустя некоторое время я понимаю, что больше не слышу его дыхания.

Он отступает из алькова на тусклый свет. Голубое пламя факелов делает напряженные черты его лица словно высеченными из камня, а самого Люциуса — похожим на пришельца из потустороннего мира. Он в такой ярости, что у меня от страха трясутся поджилки.

— Я заметил, что Антонин был очень пьян сегодня, — тихо говорит он. — Но у меня и в мыслях не было, что он задумал навестить тебя.

Но… я не понимаю!

— Если вы не знали о его планах, тогда… А вам-то что понадобилось в моей комнате?!

Черты его лица искажаются от злости, и он бьет меня по щеке. Касаюсь рукой места удара, слезы жгут глаза.

— Твоя наглость не сойдет тебе с рук, грязнокровка.

— Я не…

— И не воображай, что я там был только, чтобы увидеть тебя, — он обрывает меня на полуслове. — Моя комната рядом с твоей. Я услышал твой крик, когда возвращался к себе, и решил проверить, в чем дело.

— Почему ваша…

Я не решаюсь продолжить, его глаза сужаются — да, он знает, о чем я собираюсь спросить его.

— Моя комната рядом с твоей, потому что Антонин ясно дал понять, что не откажется от визита в твою комнату, — тихо говорит он. — По нашему приезду сюда первое, о чем я позаботился, это чтобы наши комнаты находились рядом, дабы впредь пресекать все его попытки добраться до тебя.

— Так что же, вы теперь мой защитник? — Холодно спрашиваю я, глаза застланы пеленой слез, а внутри все бушует от ярости, потому что он не заслуживает этого статуса. Только не после того, что сделал. — Но вот что я действительно хочу знать, сможете ли вы защитить меня от самого себя?

На его лице заиграли желваки. Он молниеносно вскидывает руку, хватая меня за горло и сильно сжимая его. Я задыхаюсь.

— Ради твоего собственного благополучия я притворюсь, что ты не говорила этого, — в его голосе слышны яростные нотки. — Не мне напоминать тебе, что это не я пришел к тебе в комнату, чтобы запятнать свою честь о грязнокровку.

Боже, нет, я не это имела в виду! Я бы никогда не подумала так снова. Только не после того, что он сделал, когда я в прошлый раз высказала подобное предположение…

Что-то мелькает на задворках сознания. Лишь на короткий момент, но… я не могу понять, что это.

— Я ясно выразился? — Тихо спрашивает он, усиливая давление на мое горло.

Я могу лишь кивнуть. Пару секунд ничего не меняется, а потом он отпускает меня. Судорожно делаю большой глоток воздуха, потирая шею, в то время как он внимательно следит за мной.

— Почему ты хотела покончить жизнь самоубийством? — Тихо спрашивает он. — Почему ты хотела совершить такую глупость? Антонин не стоит этого, поверь мне…

— Это не только из-за него, — бесцветным голосом отвечаю я. И я больше не злюсь, потому что я полностью сломлена. — Я потеряла семью и друзей. Из-за своей слабохарактерности я подписала лучшему другу смертный приговор. Я видела то, чего, как я наивно полагала, мне никогда не придется пережить, и я не смогу просто забыть об этом, сделав вид, что ничего не было. Вы заставили меня отречься от своих убеждений. Все, во что я верила, вы обратили в ложь. Ради чего мне жить? У меня ничего не осталось.

Он просто стоит и смотрит на меня долго и напряженно, и на его лице нет никаких эмоций, а глаза не выражают ни жалости, ни сожаления.

— И ты еще называешь меня трусом? — В конце концов, произносит он. — Я бы никогда не выбрал такой легкий путь решения проблем. Я думал, ты веришь в борьбу за правое дело. Не в этом ли заключаются хваленые гриффиндорские принципы?

— А может быть, я устала бороться? — Я подавлена, и в моем голосе явно проскальзывают нотки усталости и равнодушия. — Кроме того, я не знаю, с чего вы решили, что борьба для меня что-то значит? — Я качаю головой и усмехаюсь. — Вы такой лицемер. Я нужна вам живой только для того, чтобы вы использовали меня для своих планов. И что тогда? Больше пыток, боли и унижения?

Повисает долгая пауза. Выражение его лица абсолютно невозможно прочесть.

— У нас на тебя далеко идущие планы, — он нарушает тишину. — Я этого и не отрицаю. И ты нужна нам живой и в относительном здравии. Так что пошли, — он подходит к двери, что ведет на балкон, и закрывает ее, запирая на замок. — Я провожу тебя в твою комнату, и я больше не хочу слышать о самоубийстве и прочем вздоре.

— Я не хочу возвращаться туда, — мой голос дрожит. — Он вернется. Я знаю.

Он внимательно вглядывается в мое лицо, и в его глазах… я не узнаю этого взгляда.

— Проклятье, — выдыхает он.

Он ненадолго отворачивается от меня и прислоняется к стене.

Как бы мне хотелось знать, о чем он думает. Сейчас я понятия не имею, как относиться к нему.

— Я оглушил его перед тем, как последовать за тобой, — не оборачиваясь, говорит он. — Если ты пойдешь со мной сейчас, я избавлюсь от него до того, как он придет в себя. И я позабочусь о том, чтобы он больше не тревожил тебя.

Я резко сглатываю.

Люциус оглушил Долохова? Своего друга и соратника?

— Идем, — он поворачивается ко мне, — на его лице вновь непроницаемое выражение, — и кладет руку мне на плечо, подталкивая вперед.

Мы возвращаемся в мою комнату, и застаем Долохова растянувшимся на полу. Его глаза закрыты, а лицо лишено эмоций. Я могла бы подумать, что он мертв, если бы не равномерно вздымающаяся при дыхании грудь.