— Я вернусь позже, — сдержанно бросает он, — и принесу с собой то, что поможет избавиться от… этого…

Замолчав, он идет к двери с каменным лицом.

— Стой! — окликаю его дрожащим голосом.

Остановившись, он резко вздыхает, оборачивается и одаривает меня тяжелым взглядом.

— Что? — в его голосе звенит сталь.

От стыда начинают гореть уши, но терять мне уже нечего, и если я не скажу это сейчас, то не скажу уже никогда.

— Я думала, мы м-могли бы… — запинаюсь.

Он молча качает головой, предостерегающе: мол не заставляй меня делать то, чего я не могу обещать…

Но… он может. Мог, если бы позволил себе.

Вздыхаю так глубоко, что легкие загораются огнем.

— Я…я не желаю избавляться от ребенка, — на одном дыхании выпаливаю я. — Я думала, мы могли бы, наверное… ты и я…

Выражение его лица заставляет меня умолкнуть.

Какое-то время он смотрит на меня, и в его глазах плещется боль.

Закрыв глаза, он качает головой.

— Нет, — решительно произносит он и, открыв глаза, смотрит прямо на меня. — Нет.

Сжимаю губы, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

— Почему нет? — мой голос все же чуть срывается.

Он смотрит на меня с недоумением, словно я спросила его, почему он не может прыгнуть со скалы.

— Это… — он запинается, но затем находит в себе силы продолжить, — это же полукровка. Поэтому мы не можем… ты не можешь сохранить его.

Сердце с грохотом разбивается на тысячу осколков. Мир пошатнулся перед глазами. После всего, что с нами было… как он может?

— Какое это имеет значение? — по щекам текут слезы. — Ведь после всего, что было с нами, ты знаешь, что кровь — это еще не все…

Он подлетает ко мне, но замирает в паре шагов, будто натолкнувшись на стену.

Но не это заставило меня замолчать; ярость, горящая в его глазах, обожгла меня.

Пара глубоких вдохов помогает ему взять себя в руки.

— Никогда больше не заговаривай со мной на эту тему, — низким угрожающим тоном произносит он. — Это оскорбление, и я не позволю, чтобы ты и впредь говорила мне, что вся моя жизнь была ложью…

— Но она была, Люциус, — во мне закипает злость. — Была! Сам знаешь. А как иначе, если ты отказался от всех принципов, что у тебя были? Но все еще можно изменить, я знаю, ты сможешь!

И тут он не выдерживает.

В два прыжка он настигает меня и наотмашь бьет по лицу — впервые с тех пор, как Рону стало известно о нас.

Вскрикиваю, в большей степени от обиды, чем от боли, и падаю на пол. Задрав голову вверх, встречаю его полный ненависти и ужаса взгляд и понимаю, что он собирается пнуть меня ногой.

— НЕТ! — ору я диким голосом, защищая руками живот. — Ты не можешь… ребенок!

Время словно замерло. Я тяжело дышу, Люциус смотрит на меня с отвращением, и я могу поклясться: в его глазах мелькает что-то…

Но быстро исчезает, и не остается ничего, кроме ярости.

С рычанием он хватает меня за руку, рывком поднимает на ноги, швыряет в стену и прижимает к ней, стиснув мое горло. Перед глазами плывут разноцветные круги, а в висках пульсирует боль.

— Послушай меня, грязнокровка! — шипит он, и каждое слово, как ножом по сердцу. — Это… этот жалкий выродок-полукровка не имеет ко мне никакого отношения! И не называй это «ребенком», это мерзость!

А вот теперь я плачу, громко всхлипывая, чувствуя себя преданной и растоптанной, потому что я-то надеялась… Боже, я так надеялась. Глупая, глупая, глупая, почему я не могу заставить себя перестать надеяться?

— Это и твой ребенок! — беспомощно всхлипываю я, и в его глазах на мгновение мелькает жалость, но тут же сменяется холодностью.

— О, ты так думаешь? — шепчет он, усмехаясь, а затем наклоняется так, словно хочет поцеловать меня, и сердце подпрыгивает в предвкушении, но вместо этого он убирает волосы с моего плеча и шепчет мне на ухо:

— Чем докажешь?

Кровь леденеет в моих венах.

Он отстраняется от и убирает руку с моей шеи, глядя прямо в глаза, и я понимаю, что ему известно, насколько больно мне от этих слов. Он знает.

— Ты чудовище, — шепчу я, а он лишь горько улыбается.

— Да, — отвечает он. — И я никогда не скрывал это от тебя. Ты всегда знала, кто я. Знала и тогда, когда пустила меня в свою постель.

Опускаю голову: не хочу, чтобы он видел мои слезы. Но он берет меня за подбородок, заставляя смотреть на него.

Он вздыхает, как мне кажется, со смирением.

— Я не изменюсь ради тебя, — ровно произносит он. — Но и врать тебе тоже не стану, грязнокровка. Я не хочу это… этого, — он кривится от отвращения. — Не буду притворяться, что счастлив. Это нечестно по отношению к тебе.

— О, — ком встает у меня в горле, и я задыхаюсь. — А это, значит, честно, да?

Он вздрагивает от этих слов, но сейчас меня ничто не остановит.

— Не хочешь этого ребенка, — шепчу я. — Но хотел меня, Люциус! Хотел так сильно, что забыл обо всем, что было тебе дорого!

Качая головой, он отворачивается.

— Смотри на меня! — кричу на него.

И он слушается. Он же не трус. Разве не он говорил мне об этом много раз?

Его глаза… я так и не научилась читать, что за эмоции мелькают в них. И никогда не научусь. Это как… Древние мудрецы говорили, что человек никогда не сможет познать смерть и то, что после… это слишком запредельное понятие, и нам, смертным, никогда не постичь.

— Ты хотел того, что было между нами, — понизив голос, продолжаю я. — Я знаю это. Ты угрожал отречься от сына, убил Долохова, чтобы спасти мне жизнь, обнимал меня ночами, когда я спала в твоей кровати, так что не притворяйся, что этот ребенок ничего для тебя не значит, ведь он часть всего этого и появился лишь из-за того, что ты, должно быть, хотел больше всего на свете!

Он вновь качает головой, но я подхожу к нему, касаюсь его лица, и он замирает.

— Он часть тебя, — шепчу я со слезами на глазах. — И часть меня. Неужели ты не видишь, как это прекрасно?

— Ты не понимаешь, — он отводит мою руку от своего лица. — Ты никогда не могла понять, хотя я не раз пытался донести до тебя это. Твоя кровь, моя кровь… они не должны смешиваться, как ты не понимаешь? Знаешь, какого рода отпрыски появляются…

— Такие, как я, Люциус, — пылко бросаю я. — Моя кровь хуже, чем у этого ребенка, и все же я единственная, кто небезразличен тебе на всем белом свете.

Его глаза темнеют, и в них ничего невозможно прочесть, а затем он отворачивается, оставляя меня наедине с пустотой и холодом.

— Нет, — очень-очень тихо произносит он. — Нет. Не бывать этому… От него надо избавиться. Надо.

Он поспешно направляется к двери, не оглядываясь, и покидает комнату, запирая за собой дверь.

Я ждала его возвращения несколько часов — долгих, мучительных часов. Не думала, что будет так больно.

Он входит в комнату с каменным лицом. Как будто он и не здесь вовсе. Ну да, ему нужно абстрагироваться от этого. Он должен…

В его руках маленькая бутылочка синего стекла, наполненная жидкостью…

И почему-то я уверена, что это не вода.

Он смотрит на меня. Нет, неправда, он смотрит вовсе не на меня, а куда-то поверх моей головы.

— Подойди, — отрывисто бросает он.

Не могу пошевелиться, и Люциус хмурится, видя мою нерешительность, и сам быстро подходит ко мне и хватает за руку, таща через комнату.

— Ты… мне больно! — задыхаясь, кричу я, но он заставляет меня сесть и ставит передо мной флакончик.

Поднимаю на него пустой взгляд. Вся моя жизнь сейчас заключена в этой маленькой склянке…

С трудом сглатываю, глядя на свое отражение в зеркале.

Его отражение я тоже вижу: он стоит позади, но не смотрит на меня. Он отвернулся — так, что я вижу лишь его профиль, и выражение его лица такое… спокойное.

— Оно начнет действовать в течение часа, — бормочет он. — Все в доме уже спят, тебя никто не побеспокоит. Если примешь сейчас, к утру все будет кончено.

Кончено. Если приму сейчас, то буду свободна от этого… этого…