Новый знакомый с добродушной улыбкой рассказывал, как нужда заставила его оставить родные места и сменить рукоятки плуга на рукояти оружия, какая весёлая жизнь открылась перед ним, как он грабил и убивал, служа то одному хозяину, то другому, и давно бы разбогател, будь его начальство хоть немного справедливей.
Александр Ферский хорошо платил: он часто казнит своих подданных, от их имущества перепадает и наёмникам. Да вот беда — выпив крепкого вина, поссорился со своим десятником из-за уличной девчонки. К счастью, его, Навбола, нож оказался быстрее и острее. Пришлось бежать. Сейчас он пробирается в Афины. Говорят, умелым воинам там платят не скупясь.
— Очень плохой человек, — вынес суждение о новом знакомом Ксандра наставник, когда они сошли на берег в Лаврии. — Настолько плохой, что хвастает своими пороками, почитая их за достоинства. Нет, не нужда заставила его бросить груд земледельца, но алчность и жестокость, а также ложная уверенность, что с ним самим ничего плохого случиться не может. Уверенность же в безнаказанности проистекает из сочетания крепости тела и неразвитости ума.
— Почему, учитель?
— Думаю о наказании, предназначенном для Навбола. Я немало наблюдал жизнь, изучал историю и скажу, что злодея всегда настигает возмездие, причём иногда такими путями и в такой форме, что вне человеческих сил и разумения.
— Разве не было так, учитель, что некоторые злодеи благополучно доживали до глубокой старости.
— В видимом благополучии. Кто знает о страстях, терзавших душу? Кроме того, полагаю, тем большие мучения ожидают их в мрачном Тартаре.
Лаврий и Афины связаны хорошей дорогой. Пешеходы, гружёные повозки, колесницы и всадники идут по ней почти непрерывным потоком. Постоялые дворы то и дело подступают к обочинам, настойчиво предлагая пищу и отдых, но всё достояние Зенона и Ксандра состоит из полупустого мешочка чечевицы, вот и пришлось выбрать место для ночлега в стороне от пути под навесом известняковой скалы...
— Вижу, нечто лишает тебя душевного покоя, — произнёс учитель, когда они закончили скудный завтрак и собрались идти дальше. — И уже давно.
— Что же было там, в Фессалии?
— Всего лишь тирания. Ты видел самую дурную форму государственного устройства в её самом гнусном проявлении и ничего больше.
— Но о Дионисии, сиракузском тиране, ты отзывался совсем не плохо!
— Вспомни: я говорил всего лишь об условиях, которые создал этот правитель для учёных, художников и поэтов, справедливо полагая, что их творения укрепят его могущество и власть. Он был не худшим из тиранов, то есть не худшим из худших, если можно так сказать. Но не таков его сын, Дионисий Младший.
Тирания имеет много оттенков, но всегда держится на страхе и силе, всегда использует низменные свойства людей, всегда развращает и всегда обречена.
— Обречена?
— Некогда тиран Коринфа по имени Кипсел обратился к дельфийскому оракулу с вопросом, как долго будет оставаться у власти его род. «Править будешь ты и дети твои, но не дети детей твоих», — гласил ответ. Так и случилось. Так было всегда — было, много раз было! Люди восставали против родовитой знати, обуянные яростью истребляли не только аристократов, но даже скот, домашнюю птицу, делили поровну их земли и имущество — всё это уже было, Ксандр. Но потом предводители восставших превращались в самых обычных тиранов и правили так, что люди с тоской вспоминали прежние времена.
— Понял, — воскликнул Ксандр, — тирания была им возмездием за содеянное зло! И даже детям, внукам... три поколения, около семи десятков лет. Сколько же ещё страдать несчастным фессалийцам!
— Совсем не обязательно. Три поколения — естественная продолжительность жизни тирании. Первый тиран — человек обычно незаурядный, но он никогда не потерпит в своём окружении другого, столь же способного и яркого. В конце концов, рядом с тираном остаются только те, кто на целый порядок уступает своему повелителю. Но ведь именно из этой среды выходит его смена! Всё повторяется, и вот мантия тирана оказывается на плечах ничтожества. Тут и приходит конец тирании. Но его может ускорить война с соседями, прозрение народа...
— Недаром афиняне так стойко держатся демократического правления. Что может быть лучше народовластия?
— Демократия убила величайшего философа Сократа. Не раз она изгоняла и казнила своих лучших сыновей. Народ не может ошибаться? Какое заблуждение! Тирания, демократия, монархия, олигархия... разве главное в этом? Мы коснулись предмета, гораздо более сложного, нежели геометрия. Теорема доказывается раз и навсегда, здесь же люди из века в век повторяют ошибки свои и чужие, одни и те же. Оставим — нет, отложим этот разговор. Мы непременно вернёмся к нему, когда над твоими разумом и душой поработают руки мастера более достойного, нежели я.
— О чём ты? — встревожено воскликнул Ксандр. — Я не хочу никакого другого учителя!
— И всё же пора, — торжественно произнёс Зенон, — ибо ты созрел для того, чтобы осмыслить слова, сказанные в тиши садов Академии!
Ксандр ожидал чего угодно, но не этого. Конечно, он слышал и не раз о живописном уголке близ Афин, названном в честь славного героя Академа; там нашёл своё место союз мудрецов во главе с божественным Платоном, философом, известным не только в Элладе, но и далеко за её пределами.
— Я и Академия? Быть рядом с самим Платоном? Возможно ли это и достоин ли я?
— Вполне. Надеюсь, он прислушается к моей просьбе...
Отсюда, из Керамика[129], дорога ведёт прямо к Академии.
Каменные стелы, обрамлявшие её, увеличивают волнение Ксандра — ведь каждая из них воздвигнута в честь одного из афинских героев, сражавшегося за своё отечество. Сколько их...
Сюда не доносится плеск струящихся неподалёку вод Кефиса, и лишь похожий на неторопливую беседу шелест широких листьев платанов да щебет птиц нарушают величественную тишину. Но даже пернатые создания, кажется, приглушают свои голоса, смущённые тем, что беззаботные крылья занесли их в эту обитель мудрости.
Статуи муз белели полированным мрамором среди раскидистых старых маслин, густокронных вязов, серебристых пирамид тополей; пышные кроны деревьев отбрасывали благодатную тень на зелёные лужайки, украшенные изваяниями могучего Геракла, шаловливого Эрота, самоотверженного Прометея, трудолюбивого Гефеста.
Деревья расступились, открывая старый гимнасий, служивший основным зданием школы. Близ входа, украшенного грозной предупредительной надписью «Не геометр да не войдёт!», о чём-то спорили, сопровождая слова резкими жестами, двое мужчин. Обрывки фраз прорвали благоговейную тишину и довольно бесцеремонно вернули Ксандра в действительность. Один из споривших, дородный мужчина с квадратным лицом, окаймлённым бородой, остался на месте; другой, сердито тряхнув локонами затейливой причёски, подхватил блеснувшей многочисленными перстнями рукой складку своего яркого гиматия и, шлёпая подошвами раззолоченных сандалий, украшавших его худые ноги, промчался мимо пришельцев. Ксандр успел увидеть его красное от обиды лицо и с удивлением обнаружил в принятом за одного из философов щёголе юношу, почти ровесника.
— Почтенный Спевсипп, желаю тебе благополучия! — воскликнул Зенон.
Мужчина несколько мгновений недоумённо смотрел на нежданных гостей. Потом в его глазах появилось осмысленное выражение, сменившееся искренней радостью. Раскинув толстые руки для объятий, он затопал навстречу учёному.
— О, Зенон! Тебя ли я вижу, друг мой? Хвала Гермесу, направившему стопы твои к садам и рощам Академии! Прости, — продолжал он, выпустив наконец гостя из кольца своих увесистых рук, — но этот настырный всё-таки вывел меня из состояния спокойствия и равновесия духа, приличного философу.
— Он показался мне слишком юным, чтобы вести учёный спор с таким мужем, как ты.
— Какой там учёный спор! Этот непоседа, наделённый умом поверхностным и характером вздорным, приехал в Афины проматывать полученное от своего достойного отца наследство. За что только не брался — обучался риторике в школе Исократа, пробовал заниматься врачеванием — в его-то годы! А кончил тем, что записался в пельтасты. Понятно, военная служба пришлась ему не по вкусу. Теперь он ждёт не дождётся, когда закончится срок подписанного им договора, а в свободное от воинских упражнений время сотрясает меня требованиями принять его в число учеников великого Платона!
