— Здорово! — прервал чтение отец Пётр. — Вот оно как! Каша без масла да чёрствые сухари!
— Просто, Марья Даниловна, удивляться нужно этой перемене! — заметил Лукомцев. — Я бледным, зелёным, простите за выражение, чахлым юношей помню Сергея, а теперь...
— Всё воздух и постоянный моцион, естественная, так сказать, гимнастика, укрепляющая юное тело, — перебил Фому Фомича отец Пётр и прибавил: — Однако будем продолжать наше чтение...
«Теперь, родная моя, когда ты успокоилась за меня, прочитав эти мои строки, постараюсь рассказать тебе о нашем житье-бытье и прежде всего передать тебе одну трогательную сцену, которая умиляет теперь многие наши солдатские сердца. Я писал тебе о посещении Великим князем главнокомандующим Галаца, Браилова и Рени, где он осматривал только что возведённые нашими сапёрами береговые батареи. Тогда ещё турки жестоко обстреливали со своих броненосцев великокняжеский поезд, приближавшийся к Браилову. Так вот, Великий князь, когда прибыл в Рени, был встречен полками «отцом и сыном». Это Камчатский и Путивльский пехотные полки. Первый из них покрыл себя под Севастополем славой, и из остатков его был потом организован Путивльский полк. Когда наступила война, оба полка совершенно случайно встретились в одном пункте. Так у нас и говорили, что сошёлся «отец» с «сыном». Это же выразил и Великий князь главнокомандующий, сказав в Рени путивльцам, что «отцы и дети поддержат славу своих дедов». Не трогательна ли, матушка, эта встреча! Камчатский полк, славный «отец», кровью своей отстаивавший достояние своей матери России, когда теперь гремит военная гроза, предстал перед своим августейшим вождём бок о бок со своим «сыном», как бы направляя его по пути к новым славным победам. Не знаю, как других, а меня эти «отец» и «сын» привели в глубокое умиление...
Теперь буду рассказывать далее... Не дано человеку исполнить всего так, как он предполагает. Маршруты, по которым должны были двигаться к Румынии наши войска, чуть не с первого же дня все перепутались, и всякая правильность в передвижении нарушилась. Главной причиной этого следует считать весенний разлив вод в самом Дунае и во впадающих в него реках — Пруте, Серете, Яломице, Арджисе и выше их — Веде, Ольте и Жмуле. В бассейнах этих рек все низины или под водой, или обратились в непроходимые топи. Вода размывает железнодорожные насыпи, сносит мосты. Под Слатином 11 мая она снесла мост как раз тогда, когда проходил по нему, к счастью, пустой поезд. Дня через три у станции Бикеу на галацкой линии потерпел крушение поезд, шедший с артиллеристами 31-й бригады. Четверо из них погибли, пятеро были ранены да перепорчены и переломаны артиллерийские повозки. Сначала думали, нет ли тут какого-либо злого умысла, но следствие, которое приказал произвести главнокомандующий, ничего подобного не выяснило. Итак, на железные дороги надежда плохая; приходится «ломать поход», как говорят мои товарищи-солдатики, пехтурой. Впрочем, что бы то ни было, какие бы препятствия ни ставила нам природа, а мы всё-таки делаем своё дело. Весь левый берег Дуная, от устьев его до реки Ольты, занят нашими войсками. Далее до Калафата стоят румыны, и турки уже теперь не смеют показаться из-за своих стен и из окопов на правом берегу. Да и странные они какие-то! Они воюют как будто нехотя. Словно они не своё отечество защищают, а делают насильно навязанное им дело. Видно, чувствуют они всю свою неправоту, даже несмотря на манифест своего султана, который весьма пространно убеждал, что русские неправы и что мы будто бы заступаемся за мятежников...
Мятежники! Матушка моя родная! Сердце моё обливается кровью, когда мне вспоминается недавно происшедший на том берегу ужас... Кровь закипает ключом. Так бы, кажется, и кинулся на этих извергов, этих лютых зверей, портящих образ человеческий. Слушай, матушка... У турок есть особый род войска — башибузуки, что означает по-нашему «сорвиголовы». Это нечто вроде иррегулярной пехоты, как бы наши казаки, но только пешие. Если бы можно было сравнивать с чем башибузуков, то они более всего походили бы на наших пластунов. Но пластуны — честные воины, а башибузуки — отребье человеческое, бешеные звери... Недавно к нам явился болгарин, каким-то чудом успевший переправиться с турецкого берега на наш. Так вот он рассказывал... Башибузуки напали на болгарскую деревню. Селяне кинулись бежать. Одна женщина собрала ребятишек, всех, какие были, и укрылась с ними в сарае, в надежде, что изверги эти, погнавшись за беглецами, не обратят внимания на сарай, где она спряталась с детьми. Так оно и вышло... Вся шайка кинулась преследовать бегущих, но почему-то один из этих негодяев остался в селении. Бродя из хижины в хижину, он набрёл на сарай, где спрятались дети... Матушка!.. Он всех их перерезал... всех!., брал каждого малютку и на глазах других перехватывал горло... Матушка, пойми, всех... от первого до последнего... всех, как одного... И женщину он тоже зарезал... Матушка! Знаешь, сколько этот бешеный изверг уничтожил жизней? Сорок... самый старший был шести лет... сорок ребятишек погибли от его руки, и сорок первой была спасавшая их болгарка[35]... Зачем, зачем?.. И небо не обрушилось на этого зверя...»
Отец Пётр в волнении отложил письмо Рождественцева.
— Фу ты! — воскликнул он, отирая выступивший на лбу холодный пот. — Лучше бы, Марья Даниловна, ваш Серёжа не писал этого... Дрожь пробирает... Сорок невинных душ... как баранов каких...
Обыкновенно кроткий, отец Пётр весь даже покраснел от прилива гнева. Все кругом молчали. По лицам дам, слушавших письмо, катились слёзы. Катя не могла сдержаться и громко рыдала.
— Продолжайте, батюшка, — как-то глухо проговорил Лукомцев. — Может быть, далее в письме этом будет что-либо более отрадное, более утешительное...
— Надо отслужить панихидку, помянуть мучеников, — высказался отец Фёдор.
— Завтра же, отец, завтра! — поддержал отец Пётр. — В райские селения приняты бедняжечки и к лику ангельскому сопричислены за мученическую кончину свою в сём мире, а панихидку отслужить по ним непременно нужно... безымённую хотя бы...
Он снова взялся за письмо и продолжил чтение.
«Когда мой сосед по фронту, Фирсов, — писал Рождественцев, — простой русский человек с голубиной, незлобивой душой, пожалуй, и на муху никогда не сердившийся, прознал об этом ужасе, так он в ярость пришёл. «Ужо погодите вы, бритолобые нехристи! — говорил он тогда. — Дорвусь я до вас!.. Как перед Истинным говорю, никому спуску не дам!..» С тех пор любимым его занятием стало в свободное время затачивать штыки. Свои наострил, как только это можно было, и у товарищей брал да затачивал. Да что, матушка, мой порядочно-таки легкомысленный, ни над чем не задумывающийся, всегда весёлый товарищ, известный уже тебе Алёша Коралов, и тот взгрустнул и озлился — да, пожалуй, ещё пуще Фирсова. Вот как пронял наши сердца, наши души этот ужас.
Но довольно его!.. Близка расплата за все преступления. Дорого поплатятся турки за все свои злодейства... Впрочем, турецкие солдаты далеко не такие звери. Они такие же воины, как и мы. Неистовствуют и злодействуют башибузуки и черкесы. Но как бы то ни было, а позор их преступлений целиком ложится на Турцию.
Не раз мне приходилось видеть этих извергов — жалкое они производят впечатление, когда попадаются в плен. Наша дивизия из Галаца была переведена к Бухаресту, и там мы занимали квартиры. Для работ на берегу Дуная из наших Волынского и Минского полков назначались роты в помощь сапёрам. И мне приходилось бывать на этих работах. Там-то я и увидел этих зверей. Наши казаки частенько переправляются на ту сторону Дуная и обшаривают берег. Башибузуки то и дело попадаются им, и молодцы с торжеством приводят своих пленников к начальству... Что за отвратительно-зверские лица у этих людей!.. Большинство их — низколобые, скуластые, с приплюснутыми носами. Во взглядах нет ничего напоминающего человека; положительно ничего, кроме чисто животных побуждений, не выражают их глаза. Нет, выражают: явную трусливость, страх за жизнь, муки голода... И с такими жалкими воинами Турция думает противиться нам... Безумное ослепление!
