— Меткое сравнение! Очень меткое! — согласился Фома Фомич. — Вам, Андрей Ильич, как историку, оно должно было показаться особенно удачным. В самом деле, не то же ли воодушевление господствует теперь в народе, как и в то время, когда Пётр Амьенский и Валь тёр Голяк подняли в первый раз Европу на неверных?
— Да, да! Тот же пыл, то же воодушевление... Отцам же жаль идущих на смерть детей...
— А дети, — подхватил Фома Фомич, — не жалеют своих молодых жизней ради дела, которое они считают святым... Вспомните, Андрей Ильич, Рождественцева... Такой чудо-мальчик, лучший ученик гимназии... И что же?
— Бросил всё и ушёл простым солдатом в войско... Кстати, что с ним?
Фома Фомич Лукомцев и Андрей Ильич Поспелов были учителя местной гимназии. Город же Энск был родиной Сергея Рождественцева. В этот праздничный день настоятель собора отец Пётр Гранитов, воспользовавшись пришедшим известием о взрыве под Браиловым турецкого броненосца «Лютфи-Джелиля», произнёс за литургией слово, в котором высказал свои мысли о значении начавшейся войны и сравнил её с крестовыми по ходами, когда воодушевлённая пламенной проповедью аскета вся Европа, как один человек, поднялась против сарацин, владевших Палестиной и «державших в плену» Гроб Господень.
— И теперь, как в те далёкие времена, — говорил отец Пётр, — поднялся русский народ на защиту угнетённых своих братий по крови и святой вере православной. Нет, правда, знака на раменах христолюбивых воинов наших, ярко говорящего об их чувствах. Но зачем внешние знаки, когда крест, великий символ братской любви и христианской победы над злом, глубоко запечатлелся в сердце каждого русского воина? На великую жертву пошли русские солдаты. Нет более любви той, если кто положил душу свою за други своя. И понесло русское воинство великую свою любовь... пошло оно, дабы кровью своей запечатлеть любовь свою. Но они, наши христолюбивые воины, — там, у берегов далёкого Дуная. Мы же здесь, в недрах нашей Руси, должны также ратовать против врага, как ратуют против него они там. Мы здесь должны облегчить им подвиг их. Они, страждущие и обременённые, да знают о том, что бьются любовью к ним сердца всей России и нет русского, который не возносил бы за них свои молитвы перед Создателем о спасении их, о сохранении и облегчении и даровании им на врага одоления. Милостив Творец-Вседержитель, услышит и снизойдёт Он на смиренные молитвы наши, и дарует Он победы благоверному Императору нашему Александру Николаевичу. Помолимся же, братья и сёстры во Христе, о ниспослании свыше на супостата одоления христолюбивым воинам нашим.
Говорил своё слово отец Пётр несколько дрожащим голосом. Видимо, он волновался, и его волнение невольно передавалось слушателям. Все они находились ещё под впечатлением первой прогремевшей на весь мир русской победы. Имена Самойло и Романова вместе с названием взорванного ими турецкого броненосца облетели уже всю Россию. Из Малой Азии каждый день приходили известия о стычках русских с турками и о постоянных, хотя и мелких ещё, победах наших над врагом. А сколько сердец дрожало при мысли о своих близких, ушедших на войну! Много-много в Энске было семей, откуда сыновья, братья, отцы ушли под русские знамёна, и разве мог кто поручиться за то, что каждого из них не настигла уже беспощадная смерть на полях брани...
Простое безыскусственное слово священнослужителя произвело гораздо большее впечатление, чем произвело бы в эти мгновения пламенное красноречие любого витии. Простота всегда скорее всякой выспренности находит путь к человеческому сердцу. В слове отца Петра был только призыв к молитве, и в то же самое время этот призыв проникал в душу, будил сердца, заставлял каждого вдумываться в смысл свершавшихся событий. И дорог был всем слушателям скромного священнослужителя этот призыв. Ведь к горнему святому не могло быть примешано ничего земного. Поэтому-то только молитва одна казалась уместной в то время, когда вспоминалось дело, которое все русские люди считали святым...
Фома Фомич ничего не ответил Поспелову на его вопрос о Рождественцеве. Он всё ещё вспоминал слово протопопа и продолжал восхищаться его сравнением начавшейся войны с крестовыми походами.
— Нет, вы только подумайте, Андрей Ильич, как метко охарактеризовал отец Пётр эту войну! — восклицал он. — И не замечаете ли вы сходства в этом случае в деталях? Вы подумайте, какой порыв овладел всей Россией, какой подъём духа царствует в русском обществе! В самом деле, прав отец Пётр, нет у русского солдата красного креста на плечах — в сердце у него да и у каждого из нас этот крест...
— И у этого русского крестового похода, — добавил Андрей Ильич, — есть свой Пётр Амьенский!..
— Да, да! Иван Сергеевич Аксаков! Это он разбудил русское общество, он поднял его на великие подвиги! Что за человек, что за сердце!.. Кстати, — прервал вдруг свою речь Лукомцев, — вы спрашивали о Рождественцеве... Вон идёт его мать. Подойдём к ней... Может быть, она получила от него письмо...
От паперти собора вместе с отцом Петром прямо на Лукомцева и Поспелова шла маленького роста старушка с добрым морщинистым лицом, на котором так и разлита была тайная скорбь. Это была Марья Даниловна Рождественцева, матушка юного воина. В Энске все её знали и любили за редкую доброту. Много уже лет она жила в этом городе. Здесь она овдовела, здесь умерли её старшие дети, отсюда же ушёл на берега Дуная и её последний сын Серёжа, вся надежда её жизни, радость её последних дней. Рождественцева была небогата, но средства, оставленные покойным мужем, не только позволяли ей жить безбедно, но даже и помогать по мере сил беднякам. Всякий, знавший Марью Даниловну, если только случалось у него какое-либо горе, когда приходила беда, сейчас же спешил к доброй старушке, и никто не уходил от неё, по крайней мере, без слова сердечного утешения. Теперь же, когда она отпустила на войну своего единственного сына, отпустила без слёз и без ропота, все в Энске наперебой спешили выказать ей всякие внимание и расположение.
Отец Пётр ещё издали раскланивался с Лукомцевым и Поспеловым.
— Ко мне, прошу ко мне, други мои! — пригласил он. — На горячий пирог! Прошу пойти всенепременно... Наша добрейшая Марья Даниловна получила пространное письмо от своего юного воителя и обещала поделиться с нами его новостями!
— Судя по этому сообщению, — сказал Лукомцев, здороваясь с Марьей Даниловной, — всё обстоит благополучно...
— Благодарю вас! — ответила старушка. — Пока дурных вестей, слава Богу, нет. Серёжа пишет, что он вполне здоров и очень доволен своей жизнью.
— И слава Богу! И слава Богу! — воскликнул Поспелов. — Он у вас такой славный юноша!..
— Поговорим, друзья мои, обо всём этом у меня, — вмешался отец Пётр. — Прошу поторопиться. Моя матушка осердится, если остынет пирог...
Дом отца Гранитова стоял недалеко. Когда все четверо пришли в его квартиру, там уже ожидали несколько гостей. Семейство отца Петра было невелико: он, его супруга, дочь Катя, кончавшая гимназию, и только что выпущенный из семинарии сын Николай. Все они были налицо. Поджидали только хозяина да старушку Рождественцеву, о письме которой, полученном от её сына, было уже известно всем сошедшимся здесь.
— Разговоры потом! — объявил отец Пётр тоном, не терпящим возражений. — А пока прошу, друзья мои, угоститься, чем Бог послал...
Он радушным жестом пригласил всех к столу, уставленному всевозможными закусками. Супруга отца Петра совсем завладела Марьей Даниловной и увела её к гостям. Пока утоляли первый голод, разговоров не было слышно, но как только заморили червячка, все разом и заговорили. У всех на языке было одно — война.
— Великое время переживаем мы! — говорил отец Пётр. — Этакий ведь подъём духа замечается!.. Пожалуй, с самого Наполеона ничего подобного не было...
— Правда, правда! — соглашались с ним. — Даже в Крымскую войну ничего такого не замечалось.
— А знаете, почему это так? — спросил Лукомцев, выждав время, когда все несколько стихли.
