Там, под Горним Дубняком, смерть была везде и всюду, но там была смерть героев, смерть воинов. Люди шли туда и знали, что их ждут страдания, но вместе с тем и были уверены, что как только будет возможно, страдания их будут облегчены. Здесь же под Телишем смерть была полна невозможного мучения, дикого зверства и совершенно непонятной в человеческом существе, совершенно ненужной жестокости...
Николай Гранитов одним из первых вместе с санитарами подбежал к полю под выстрелами Телиша. Там он увидел плачущих солдат и скоро понял причину этих слёз... Повсюду вокруг редутов в тех направлениях, где шли 12 октября егеря на штурм, валялись обнажённые трупы... Это были павшие на поле битвы русские воины. Все оставшиеся под Телишем егеря, не мертвецы, а только раненые, были добиты турками, и злодеи, видно, тешили свои зверские сердца их предсмертными муками. Кто был убит на месте, тела тех оставались нетронутыми. Раненые же умирали медленной смертью: изверги замучивали их... Отрезанные головы и сосчитать было трудно, одни тела озверевшие люди — люди только по имени — буквально изрешетили ударами штыков, ножей и сабель, у других вырывали из живого тела куски мяса, у многих вырезаны были бока, раскрыты груди, у некоторых — вырваны сердца... Находили тела с вырубленными на них сабельными ударами крестами и турецкими надписями. Были трупы с обожжёнными лицами, головами, руками и ногами; на груди некоторых мучеников зверье в человеческом образе разводило огонь.
И не было сомнений, что все зверства были совершены над ещё живыми мучениками.
Теперь Гранитов слышал, как солдаты громко высказывали сожаление, что не было штурма... Яростный ропот их разносился по всему полю. Бледные лица, орошённые слезами, были искажены гневом. Казалось, что сойди кто-нибудь из них с ума от этого ужаса и кинься на сдавшихся врагов в эти мгновения, за ним последуют все, забывая даже о дисциплине. Но, к счастью, этого не случилось... Долг и честь удержали гвардейцев от мести за замученных товарищей.
На другой день, совершая панихиду по убиенным и мученикам, горькими слезами плакал священник, плакал и помогавший ему служка-солдат, плакало, как будто, само небо крупными каплями дождя, проливавшегося над полем мучений и смерти.
В братской могиле преданы были земле тела почивших на поле брани егерей. Восемнадцатого октября в Горнем Дубняке похоронены были погибшие под Телишем полковник егерей Мебес[66], командир 1-го батальона и ротные командиры Шильдбах, Перепилица и Созимский, тела которых перевезли с места их ужасной кончины. Остатки егерского полка провожали своих офицеров. Уныло, за душу хватая, неслись под сереньким осенним небом звуки похоронного марша. Хмурые, с увлажнёнными глазами шли за носилками — с прахом мучеников — и офицеры, и солдаты. На курганчике, у селения Горнего Дубняка выкопали могилы и обложили внутри соломой. Гробов не было, их заменили простынями. Рыдания слышались вокруг, когда тела мучеников все вместе были опущены в их последнее земное убежище. Захлёбываясь слезами, возгласил священнослужитель вечную память, прибавил к четырём именам похороненных ещё два имени офицеров, тела которых остались не найденными. Солома покрыла убиенных, над ними вырос могильный курган, и уныло воздвигнулся простой деревянный крест, словно вырос он из рыхлой земли. Прогремели залпы, ещё несколько минут — и могила русских мучеников среди болгарской равнины осталась одинокой...
Последствия победы над Горним Дубняком и сдачи Телиша не замедлили обнаружиться. Армия Шефкета-паши из Радомирцев и Яблониц ушла в Орхание и на Балканы, где, по донесениям разведчиков и лазутчиков, турки принялись укреплять высившуюся над горным перевалом, по которому проходило Софийское шоссе, гору Шандорник. Плевненские турки покинули сами, без боя, Дольний Дубняк и присоединились к армии Османа-паши. Укрепление немедленно было занято русскими, теперь ставшими у самых Плевненских высот, и притом как раз у выхода из них в предбалканскую равнину.
Императорская гвардия блистательно выдержала свой боевой экзамен. Горний Дубняк и Телиш всегда будут озарять полки её немеркнущей славой...
Наступило первое воскресенье после этих двух боевых дней. За рекой Видом около главной батареи, смотревшей на Плевну жерлами своих восьми орудий, выстроились в четырёхугольник герои Телиша и Дубняка — Егерский и Измайловский полки. В середине площадки, образованной вытянутыми линиями солдат, устроили из пяти барабанов аналой. Возле него облачённый в синие ризы священник с хором из солдатиков-певцов ожидал прибытия генерала Гурко, объявившего, что в этот день, пользуясь несколькими часами свободы, следует непременно помолиться Богу, даровавшему России две победы. День выдался серенький, сырой. Чувствовалась в промозглом воздухе близкая зима. Вся земля кругом батареи была изрыта турецкими снарядами. Отсюда как раз хорошо виделись увенчанные редутами Плевненские высоты. Гремели с Гривицкого редута осадные пушки. Рядом правильными залпами громили турецкий редут румынские батареи, и в это же время с батареи, где совершалось молебствие, неслись звуки богослужебных песнопений, и горячо молились простые сердцем и душой русские люди, готовившиеся к новому величайшему подвигу...
Гвардия открыла русскому воинству путь к Балканам, теперь ей же выпадала на долю честь одолеть не только людей, но и природу, перейдя горы, малопроходимые даже летом, — перейти их зимой...
— Спасибо вам, молодцы! — загремел генерал Гурко, выехав, когда молебствие было закончено, на середину каре. — Великое спасибо вам! Теперь одно нам нужно: чтобы турки разбились вдребезги о наши груди, как о каменные стены...
Полное воодушевления и энергии «ура!» стало ответом любимому генералу. Раздались звуки церемониального марша; стройно, как в Петербурге на Марсовом поле, прошли перед Гурко оба гвардейских полка. Изумлённые звуками музыки турки в редуте за Видом высунули из-за насыпей головы, стараясь понять, в чём дело. Граната с батареи, однако, сейчас же укротила их любопытство.
После пережитых дней гвардейцам дано было некоторое время на отдых. Стало значительно легче. Ни схваток, ни сражений под Плевной не было. Один за другим вырастали новые укрепления и редуты. Только в госпиталях и лазаретах по-прежнему кипела адская работа.
Осень сказывалась, развивался всё сильнее тиф...
В один из последних дней октября Катю Гранитову вызвали из госпиталя. Пришёл Николай Гранитов проститься с сестрой.
— В Балканы уходим! — объявил он. — Я — с отрядом...
— Как? Теперь? — поразилась Катя. — Ведь подходит зима!
— Так что же? Пока ещё снег... Да, сестра! Тяжеловато приходится всем нам здесь... Думали мы с тобой, что война — красивое дело... Нет! Ужаса, страдания много, а красоты что-то незаметно. Поскорее бы всё кончилось...
Катя с тоской посмотрела на брата. Она видела, что он начал разочаровываться если не в подвиге, принятом на себя Россией, то в результатах, которые венчали этот подвиг. Вместе с тем сознавала она и то, что трудов и жертв было слишком много, так много, что о какой бы то ни было внешней красоте их нечего было и думать. Это казалось только издали. Вблизи же всё выходило совсем не то, что рисовало воображение.
Чтобы ободрить брата, Катя сказала:
— А о Гурко со Скобелевым на редуте Мирковича слыхал?
Николай махнул рукой.
— Разве это не красиво? — настаивала Катя.
Она говорила о встрече двух любимцев солдат на одном из редутов под Плевной. Этот редут — Мирковича, как называли его, — был на расстоянии не более двух вёрст от турецких укреплений, и турки так пристрелялись к нему из своих орудий, что посылали снаряды без промаха в самую его середину. Встретившись здесь, Скобелев и Гурко повели деловой разговор на барбете. Они были совершенно открыты для турецких выстрелов. С непостижимым присутствием духа разговаривали оба героя под турецкими гранатами и сошли с барбета, только когда турки прекратили огонь...
