— И пустота поглощала меня год за годом. Стремясь подсознательно ее заполнить, я искал уже другой любви, порядком разочаровался и запутался в собственных желаниях, пока не встретил девушку с чучелом крысы на воротнике и роскошной шляпе. Веселую, умную, она глушила джин и смотрела на меня не скрывая жгучего желания. Она без стеснения исписала мне спину губной помадой, уморительно хихикая собственной выдумке и подмываемая жадностью, все таки отдала мне последние двадцать долларов. Меня больше не тянуло домой, я потерял интерес к работе, потому что мысли постоянно были с ней и это было самое чудесное время в моей жизни. Когда она исчезла, это было даже больнее, чем отвратительные поступки отца. Тот хотя бы объяснял мне за что, бьют меня, какие — никакие, а причины. Я увидел, как мог бы жить, словно слепому вернули на десять дней зрение, после которых снова меня поглотила темнота. Время шло, но знаменитого лечебного эффекта я не особо ощутил. Приспособился — да, но не более. Вплоть до того момента, как снова ее не увидел, спустя два года. Вот только, она ли это? Глаза были мертвые, а слова лживыми… И вывести тебя на чистую воду, был только один вариант.

Ллойд загадочно улыбнулся сам себе, понимая, что Эмма слушает его затаив дыхание.

— Поездка к Розе Альбертовне была спланирована давно. Для чистоты эксперимента, правда, мне пришлось пить эту адову абрикосовку. Правда так далеко, как мы с тобой зашли я не рассчитывал заходить. Но я ни о чем не жалею!

«Ах, ты гад!» — наверняка, пронеслось в ее голове.

— Может ты и не помнишь, может опять врешь, но я сбился со счета, сколько раз ты сказала, что любишь меня, — его голос потеплел, — и я тебе твердил то же самое в ответ. Не знаю, почему всякий раз, когда я делаю тебе шаг на встречу, отступать на шаг назад, но поверь, я слышу, как ты кричишь и просишь помощи. До вчерашнего дня я не понимал, что веду себя, как законченный эгоист, не подозревая о причинах, которыми ты руководствуешься. И знаешь, что я понял? Куда важнее знать, что ты жива и здорова, чем разделять счастье с тобой, от которого ты бежишь и мне достаточно, просто сидеть сейчас рядом с тобой и знать, что тебе, по крайней мере, физически не больно.

Эмма дышала спокойно и размеренно, с невероятным усилием сдерживая себя, чтобы не броситься к Ллойду и крепко его обнять, чтобы не видеть его таким несчастным и пообещать, что скоро все пройдет, но тут же память услужливо подсунула ее наполеоновские планы, которые уже невозможно отменить и ужасные последствия ее тщательно обдуманных решений, уже топчутся на пороге.

— Набирайся сил, — Ллойд резко поднялся и склонившись над Эммой, осторожно поцеловал в лоб, прикоснувшись ладонью к ее щеке.

На самом деле только эти слова и были произнесены в слух. Ллойд понимал, что будь он на месте Эммы, все казалось бы лживым и искусственным, а потому медленно пересказал себе все, что нужно будет ей узнать, но чуть позже…

А Эмма так и не нашла в себе храбрости открыть глаза и через мгновение, дверь палаты мягко хлопнула и она поняла, что осталась одна.

Доктор Оттерман через пол часа начал вечерний обход. Он выразил крайнее беспокойство и настоял на длительной госпитализации, любой стресс пациентке был строго противопоказан, в противном случае, последствия могут быть крайне плачевными. Его весьма беспокоила реакция мисс Кейтенберг на высказанные неутешительные слова — девушка, будто их и не услышала, хотя он довольно прозрачно намекал на возможный летальный исход, если пустить болезнь на самотек.

Разумеется, вежливому и деликатному доктору было невдомек, что его пациентка вовсе не планировала долгую и счастливую жизнь, внутри все человеческое давно истлело и только злость заставляла ее сердце биться, а мысли возвращались к человеку, которого земля продолжала носить. Правда, этой несправедливости не суждено было продлится долго…

За неимением семьи, вбитый природой стадный инстинкт заставляет сирот выбирать из близкого круга общения людей, наиболее подходящих под это определение. Нет образца для подражания, есть только наставления воспитателей, строгие ограничения, но и это в лучшем случае, если мысли ребенка не подтачивает самое эффективное чувство для дальнейшей жизни — страх.

Страх, в разумных пределах, спасает детей обделенных материнской любовью, но одновременно и избавляет от самой жестокой иллюзии в жизни — они слишком рано понимают, что могут рассчитывать только на себя. Точнее, если понимают…

С этого момента начинается борьба, которая в лучшем случает приводит к жизни по стандартам среднего класса. Размытая формулировка звучит неплохо, вплоть до того момента, когда усредненное все, после невероятных трудов, вызывает невероятное разочарование и вводит сначала в уныние, которое постепенно, год за годом, словно настойчивое течение крохотного ручейка, подмывает желание продолжать этот огромный труд.

Эмма не помнила, когда она могла позволить себе не думать о завтрашнем дне — непоправимая и страшная ошибка в виде беззаботности, обошлась по слишком дорогой цене, но ведь «среднему классу» плевать на твою девственность и еще больше плевать на гордость. К потерям она привыкла давно — смерть мисс Пакклин была далеко не первым уроком, но увы, самым болезненным, тогда Эмма потеряла единственный живой эквивалент матери. Раньше, потери касались только вещей.

Дни Рождения детдомовцы особо не жаловали. Деформированное чувство юмора не сулило ничего хорошего. До десяти лет подарки, в основном, представлены сладостями, особо близкие друзья получали куски торта по-больше вот и все привелигии. С десяти лет воспитатели закрывали глаза на «невинные» подарки от детворы постарше, чтобы подрастающий молодняк начинал привыкать к взрослой жизни.

Так, когда Эмме исполнилось одиннадцать и симпатяга Бобби Редс, преподнес ей подарок в маленькой картонной коробочке из-под каминных спичек, выудив его из мусорного бака приюта, ей и невдомек было, что за столь интимным событием подглядывает с десяток воспитанников, притаившись за углом здания. Бобби сказал, что это сюрприз и попросил Эмму закрыть глаза, пообещав, что ей обязательно понравится «украшение», которое он для нее сделал своими руками. Но хоть в этом тринадцатилетний оболтус не солгал — у него ушло больше недели, на то чтобы наловить одинаковых по размеру тараканов и засушить их у себя под кроватью. Жутковатые «бусины» он потом нанизал на нитку и для чистоты эксперимента дал себе труд найти достойную упаковку.

Эмма приняла подарок, а открыв глаза обнаружила на шее страшных, и благо, что дохлых насекомых, которые частенько ей снились и по сей день. Не убиваемое стремление даже самых маленьких женщин выглядеть красиво прошло много испытаний. В итоге Эмма охладела ко всякого рода бижутерии, а в сторону ювелирных изделий и смотреть было просто глупо.

Чуть постарше, девочки начинали рукодельничать и Эмма мастерила прекрасные браслеты из дешевого бисера, крохотные пакетики разноцветных бусин были подарком от мисс Пакклин и кропотливая работа приносила девочке сладостное забвение, какое познают люди увлеченные и творческие.

Ее украшениям завидовали многие девочки и те кто были по-старше, по-выше или крупнее в комплекции, легко отбирали «сокровища», добавляя к обиде от утраты добавку в виде весомых оплеух, чтобы она не жаловалась, а потому неумолимая оптимистка мисс Пакклин стала радовать Эмму более земными радостями — походом в кафе или билетами в кино. И если от второго, девочка особого прока не видела, ее недетская расчетливость всегда останавливалась на первом — умиротворение от вкусного обеда, которые уже никто не мог у нее отнять, длилось несколько дней.

Перебирая нехитрые радости детства лежа в больничной палате, Эмма не могла понять, как ей удалось добиться жизни, о которой средний класс мог только завистливо сплетничать и читать в бульварной прессе, но при этом счастливее, она стать не смогла. По мере того, как росло ее благосостояние, тело и разум быстро привыкали ко всему роскошному и редкому, а счастье наступало только здесь в палате клиники, где Эмму избавляли от боли десятка разом ломающихся костей.