Более подходящую женщину. Эти слова больно укололи Грасиэлу. Не потому, что она полагала, что с ней что-то не так. И не потому, что она считала себя не подходящей для Колина кандидатурой, недостойной его.

Они укололи Грасиэлу, потому что Колин, по ее мнению, не любит ее… А ведь только любовь не позволила бы ему пожалеть в будущем, что он на ней женился.

Грасиэла выглянула в коридор. Не увидев там слуг, она пропустила леди Стрикленд вперед и вежливо произнесла:

— Я вас провожу к выходу.

— Вам нет необходимости так утруждать себя, — усмехнулась вдовствующая графиня. — Вы ведь, по сути дела, вышвыриваете меня из своего дома.

Проигнорировав это ехидное замечание, Грасиэла вышла из комнаты первой. Дойдя до верхней части лестницы, она взяла у леди Стрикленд ее трость, чтобы ее гостья могла, спускаясь по лестнице, держаться за перила. Леди Стрикленд жестом показала Грасиэле, чтобы та пошла первой:

— Я иду уж слишком медленно. Так что идите впереди.

Грасиэла, подчинившись, начала спускаться по лестнице, когда вдруг с первого этажа донеслись какие-то голоса. Бросив взгляд вперед, она увидела, как в вестибюль заходит Мэри-Ребекка. Слуга принял у нее плащ и перчатки. При виде Мэри-Ребекки у Грасиэлы стало как-то легче на душе.

После общения с бабушкой Колина Грасиэла была очень даже рада встретиться со своей подругой. Она прошла уже больше половины лестницы — оставалось лишь несколько ступенек — и уже даже открыла рот, чтобы позвать Мэри-Ребекку и поздороваться с ней, когда вдруг что-то твердое с силой толкнуло ее в спину.

Она, охнув, попыталась схватиться рукой за перила, но ее тело уже потеряло равновесие и начало падать вперед. Сила тяготения оказалась явно не на ее стороне.

Она падала.

От ужаса у нее сжалось горло, и она почувствовала, что ее пальцы не смогли ухватиться за холодное гладкое железо перил. Они не смогли вообще ни за что ухватиться.

Да, она падала.

В ее ушах зазвучали крики. Кто это кричал — она сама или Мэри-Ребекка, — этого Грасиэла толком не поняла.

Ей показалось, что ступеньки устремились к ней. Удар. Пронизывающая боль. Кровь на губах. Она ударилась локтем о какой-то острый выступ.

У нее вышибло весь воздух из легких, когда она, скатившись по ступенькам, растянулась на мраморном полу вестибюля.

Все вокруг при этом завертелось в головокружительном водовороте. Казалось, что окружающий ее мир движется настолько быстро, что ее даже затошнило.

А затем — ничего. Ни звука. Ни цвета.

И, слава Богу, уже больше никакой боли.

Грасиэла брела сквозь туман, и ее ступни были как бы сделанными из какого-то тяжелого и прочного камня. По крайней мере, так казалось. Ей так казалось. Ее руки и ноги были тяжелыми, как будто свинцовыми. Ее глаза все время всматривались в окружающий ее туман. Впереди мелькали очертания каких-то фигур, представляющих собой темные пятна, окруженные клубящимся дымом… Эти фигуры было невозможно ни пощупать, ни толком рассмотреть.

Она попыталась закричать, но ее голос был еле слышным.

В воздухе извивались и плясали голубые ленты: они то появлялись, то исчезали, но все время все дальше и дальше. Словно над ней издевались какие-то призраки.

Она заставляла свои тяжелые ноги делать все новые и новые шаги. Двигаться вперед. Искать. Бороться со своей громоздкостью, с усиливающейся болью, с расширяющейся внутри нее пустотой.

Колин.

И кое-что еще.

Имелась еще какая-то причина для гложущего тоскливого чувства в груди, однако понимание этой причины никак не могло пробраться в ее рассудок, а лишь стучалось в него так, как стучат капли дождя по оконному стеклу, не позволяющему этому дождю проникнуть внутрь дома.

Грасиэла снова и снова пыталась схватить что-то неосязаемое, что, как ей казалось, выскальзывало и вытекало из ее тела подобно воде, вытекающей через решето.

Она протянула вперед руки с растопыренными пальцами и попыталась схватить все то, что она сейчас теряла, хотя ее рассудок был уж слишком затуманенным для того, чтобы понять, что же это такое.

А вот ее сердце знало, что это.

Колин прикоснулся к холодной руке Элы, безжизненно лежащей вдоль ее тела. Он опустился на колени и наклонил голову так, что коснулся лбом простыни рядом с безжизненной рукой Элы. Ему хотелось, чтобы она зашевелилась. Встала. Что-нибудь сказала. Пошла. Снова стала принадлежать ему.

Его пальцы сжимали ладонь женщины, не желая отпускать ее.

Он никогда ее уже не отпустит.

Ее дыхание было тихим, хриплым и прерывистым, и от этого ее грудь слегка приподнималась и опускалась. Это были единственные движения, которые она совершала, но они являлись доказательством того, что она жива. А это было главным. Да, в данный момент это было единственным, что имело значение.

— Милорд.

К его плечу дотронулась чья-то рука.

Он узнал голос леди Толбот. Она все время находилась здесь еще с того момента, когда начался этот кошмар. Она при всем этом присутствовала. С того самого момента, как Эла упала. С того самого момента, как ее толкнули. Именно толкнули. К его горлу подступила желчь.

Мысль об этом заставила его содрогнуться: она словно бы царапнула его мозг, как царапает острый осколок стекла. Так с Элой поступила его собственная бабушка. И все из-за него. В конечном счете Эла пострадала именно из-за него. Это было чем-то таким, с чем очень трудно смириться. Чем-то таким, с чем он, возможно, никогда не сможет смириться.

Она должна была стать его женой и родить ему ребенка. И что ему, Колину, в своей жизни следовало бы обязательно сделать — так это позаботиться о том, чтобы с ней, Элой, не произошло ничего плохого. А он об этом не позаботился. Если бы только можно было вернуться во времени назад и направить ход событий в другое русло — вплоть до того, что отказаться от своих преследований ее, — он бы это сделал. Без малейших колебаний. Если бы только это означало, что она не лежала бы сейчас здесь вот так и не мучилась бы.

Он всматривался в нее, лежащую на кровати.

«Она с ушибами и в бессознательном состоянии, но она жива, — мысленно сказал он себе. — Она не мертвая». Он тихонечко сжал ее ладонь. Не мертвая.

Они вызывали врача. Он пришел и, перебинтовав руку Элы и сделав для нее перевязь, ушел. Он пообещал, что придет завтра рано утром. Он сказал, что, похоже, ее запястье очень сильно вывихнуто. Слава Богу, она упала с не очень большой высоты и при падении не ударилась головой. Врач сказал, что ей повезло и что у нее есть все шансы снова стать здоровой.

Однако сейчас, когда Колин смотрел на лежащую перед ним Элу, он с трудом верил в какое-либо везение. Глядя на нее, с синяками на теле и с рукой на перевязи, он чувствовал себя таким беспомощным, каким еще никогда не чувствовал себя в своей жизни.

Его охватил ужас при мысли о том, что она, возможно, уже никогда не откроет свои глаза. И что он, возможно, уже никогда не услышит ее голос. От осознания того, что всего этого не произошло бы, если бы не его чокнутая бабушка, ему становилось еще тяжелее… Намного тяжелее.

К тому моменту когда он зашел в этот дом, его бабушки там уже не было. Она дала деру, и никто не попытался ее остановить. Никто не стал обращать внимания на пожилую женщину, хотя та и причинила только что такой вред: в доме началась суматоха, все бросились к Эле, все внимание было сосредоточено на ней. Как тому и следовало быть.

Он не винил никого из слуг в том, что они позволили его бабушке уйти. Он займется ею позже. А пока что не могло быть даже и мысли о том, чтобы отойти от Элы.

Кроме того, спрятаться этой пожилой женщине было негде: не существовало такого места, где он, Колин, не смог бы ее найти…

— Вам следовало бы чего-нибудь поесть, — сказала леди Толбот.

В ответ Колин просто покачал головой, даже не посмотрев в ее сторону. Он не отрывал взгляда от Элы. Ее кожа с золотистым оттенком была бледной. Под ее глазами виднелись темные круги, похожие на синяки.