Он сделал движение глубоко внутрь нее и замер на несколько мгновений, глядя на ее лицо. Она стала двигать туда-сюда тазом, экспериментируя и постанывая от ощущения его члена у себя там, внутри.

Он тяжело задышал, начав совершать тазом энергичные возвратно-поступательные движения.

От возникших у нее при этом ощущений Грасиэла охнула и прижала верхнюю часть тела покрепче к нему. Он наращивал темп, снова и снова входя в нее все быстрее и все сильнее. Она подыгрывала его движениям, вскрикивая при каждом его движении вглубь нее и цепляясь пальцами за его ладони. Его пальцы сжали ее пальцы и стали крепко удерживать их по мере того, как их тела двигались взад-вперед.

Напряжение в ней все время нарастало, пока не наступила взрывообразная развязка. Из ее горла вырвался пронзительный крик, и она выгнула свое тело под Колином. Широко раскрыв глаза, она увидела, что все цветá залитой солнечным светом комнаты стали более яркими и четкими.

Колин выпустил ее руки.

Она вытянула их вдоль тела, чувствуя какую-то вялость. Он схватил ее ногу выше колена, приподнял ее и завел за свое бедро, а затем стал держать ее ногу поднятой по мере того, как еще некоторое время снова и снова входил в нее, пока сам не застонал, с дрожью в теле вводя в нее свое семя.

— Эла… — прошептал он возле ее уха, улегшись рядом с ней на бок.

Повернувшись друг к другу лицом, они лежали неподвижно и лишь тяжело дышали.

Прошло несколько секунд. Затем минут. Она знала, что ей следует встать и одеться. К ним в комнату сейчас мог зайти кто угодно. Клара. Кто-нибудь из прислуги. Однако ей никак не хотелось расставаться с объятиями Колина.

— Ну и каково это? — спросил Колин некоторое время спустя.

— Каково что?

Она приподняла голову и впилась взглядом в его бледно-голубые глаза, любуясь их красотой.

Он протянул руку и погладил Грасиэлу по животу:

— Вот это. Каково быть беременной? Каково быть матерью?

Она вздохнула и слегка улыбнулась.

— Ваша улыбка все объясняет. Я ее уже видел. Вы улыбаетесь так, когда видите Клару.

— Быть матерью — это самое умопомрачительное из всего, что только может быть в жизни.

Она задумалась над своими словами на несколько секунд, решая, правда ли это. В ее жизни и в ее браке случались моменты, когда она чувствовала растерянность, когда она не знала, как ей поступить. В такие тяжкие моменты она, пожалуй, даже поддавалась панике. Но вот материнство… Когда впервые берешь на руки это крохотное существо… Когда затем наблюдаешь, как этот маленький человечек растет и постепенно отучается от того, чтобы мамочка все время держала его на руках… Да. Это даже умопомрачительнее тех страданий, которые она перенесла в браке с Отенберри.

Он поморщился, все еще гладя ее живот:

— Но это… еще и воодушевляет.

Грасиэла усмехнулась.

— О-о да, еще как!.. — добавила она шепотом, запуская пальцы в его шевелюру и наслаждаясь ее густотой.

Его волосы были гладкими как шелк. Они напомнили ей о меховой накидке, которую иногда — буквально несколько раз в год — надевала ее мать. При мысли о матери ее сердце слегка сжалось: даже по прошествии всех этих лет она все еще скучала по ней.

Почти сразу после того, как она дала брачный обет на своей свадьбе с Отенберри, ее стали одолевать сожаления. Они одолевали Грасиэлу и на протяжении всех лет ее семейной жизни, но она старалась подавлять их в себе, концентрируясь на чем-нибудь другом. Например, на такой радости, какой была для нее дочь. И вот сейчас ее стало одолевать беспокойство, не станет ли она впоследствии сожалеть и об этом своем решении выйти замуж. Не станет ли она укорять себя, что связала свою жизнь с Колином?

От этой мысли ей стало слегка не по себе. Раньше она никогда даже и не мечтала о том, чтобы быть рядом с таким мужчиной, как он… симпатичным и умопомрачительным. Ей очень бы не хотелось, чтобы в ее отношениях с ним все рано или поздно стало таким, каким оно стало в ее отношениях с покойным мужем. На поверхности — сдержанная любезность… А внутри? Неприязнь и презрение. Жестокие слова, острые как нож.

Она старательно улыбалась, как бы опасаясь, что улыбка может соскользнуть с ее лица. Ей не верилось, что все это происходит с ней на самом деле. Колин, возможно, ее не любит. Он, возможно, женится на ней лишь по необходимости. Тем не менее он совсем не такой, как Отенберри.

— Вы будете замечательным отцом.

Уж это-то она знала точно.

С его лица тут же исчезла улыбка.

— Откуда вы это знаете? Я почти не помню своего отца. Я никогда не видел своей матери. У меня, получается, не было родителей. Моя бабушка…

При упоминании о своей бабушке он, сердито насупившись, запнулся.

Она положила свою руку на его ладонь, гладившую ее живот, и мягко произнесла:

— Быть хорошим отцом — это значит заботиться о своем ребенке, и это у вас получится. Вы умеете заботиться о людях, Колин. Всегда умели. Вот и сейчас вы уже переживаете за нашего ребенка, а она ведь — наша девочка — еще даже не родилась. Вы будете очень хорошо о ней заботиться, когда она родится. Вы будете переживать за нее и опекать ее каждый день до самого конца своей жизни. Даже когда вам захочется наказать ее за какую-нибудь глупость, которую она скажет или сделает… Вы никогда не перестанете волноваться за нее и опекать ее. Вы всегда будете любить ее.

— Ее? — спросил Колин, и в его голосе послышалась усмешка. От звуков этого бархатного голоса на Грасиэлу нахлынули эмоции. Даже после того, как они только что совокупились, он запросто мог снова вызвать у нее возбуждение. — Вы так уверены в поле ребенка…

Она почувствовала, как ее улыбка становится более широкой:

— Именно так. Уверена.

Он сделал вид, что задумался над ее словами, а затем сказал:

— Признаться, мне нравится мысль о том, что у меня будет дочь. Такая, как ее мама.

— Если ей повезет, у нее будут такие глаза, как у вас.

— У вас самой очень красивые глаза, Эла. — Он обхватил ее рукой за талию и притянул к себе. — Они проницательные и выразительные. Я могу в них потеряться навсегда.

Внутри нее что-то сломалось. Видимо, сломалась та последняя линия обороны, которую она, Грасиэла, отчаянно пыталась сохранить, чтобы не оказаться целиком и полностью под его влиянием.

Эта линия обороны рухнула, и Грасиэла не смогла этому воспрепятствовать.

За свои почти два десятка лет в роли герцогини Отенберри Грасиэла встречала много светских дам с ледяным взглядом, которым было наплевать на ее формальный статус и которые не испытывали никакого уважения к ее титулу. Она видела осуждение буквально в каждой строчке, которая читалась в выражении их лиц, в их искривленных губах, в их раздувающихся ноздрях. Она не была для них настоящей англичанкой, заслуживающей быть знатной особой. И она давно уже привыкла к такому отношению к ней с их стороны.

Тем не менее, сидя напротив бабушки Колина, Грасиэла почувствовала себя так, как будто она снова восемнадцатилетняя девушка, запугиваемая и презираемая дамами, которые и познатнее, и постарше ее.

Старая вдовствующая графиня, обхватив пальцами свою трость с металлическим набалдашником, уставилась на Грасиэлу таким взглядом, что, казалось, она пронзает им мышцы и сухожилия, чтобы рассмотреть ее до самых костей.

Грасиэла сейчас должна была бы готовиться к поездке в Голком-холл — родовое поместье Колина. Колин, уходя от нее вчера после обеда, чтобы заняться кое-какими делами, сказал, чтобы она и Клара были готовы отправиться в путь где-то к середине утра.

Когда ей сообщили, что к ней кто-то пришел, Грасиэла предположила, что это Мэри-Ребекка и ее дочери. Они ведь намеревались тоже приехать в Голком-холл через несколько дней, дабы присутствовать на их с Колином бракосочетании в тамошней приходской церкви. Когда Колин спросил, хочет ли Грасиэла пригласить каких-либо подруг, первой, чье имя пришло ей на ум, была Мэри-Ребекка. Хотя Мэри-Ребекка не оправдала ее доверия и рассказала Колину, что она беременна, Грасиэла знала, что у ее подруги были благие намерения и что она действовала исключительно в ее интересах. Грасиэла вчера вечером отправила Мэри-Ребекке письмо-приглашение, и вот теперь, несомненно, подруга явилась к ней, чтобы расспросить про предстоящее бракосочетание.