— После защиты запасов пойду в отпуск. Потом поступлю куда-нибудь работать. Обратно, конечно, не вернусь. А ты что надумал?

— Пока тоже в отпуск. Дальше — не знаю сам. Тоже куда-нибудь. Может, вместе?..

Валерия помолчала, потом слабо улыбнулась:

— Пожалуй. Чтобы ты не присылал таких глупых телеграмм…

Подошли к высокому дому, похожему на каланчу, но одетому в серый мрамор, со светящейся надписью. Прошли огромный вестибюль, где висели гигантские замысловатые люстры, поднялись на лифте, потом шли по длинному коридору, переходу, миновали пустующий, роскошно обставленный холл и очутились в малюсеньком номере, где, казалось, трудно было повернуться. Здесь еле помещались кровать, стол и два стула.

Сели на стулья. Помолчали. За окном, как в печной трубе, тоскливо гудел и подвывал ветер. Северцев барабанил по столу пальцами.

Валерия выглядела очень усталой. Да, наверно, сказывалась и разница во времени: сейчас на Сосновке было уже два часа ночи; Валерию явно клонило ко сну.

— Неприлично хозяйке клевать носом, — окликнул ее Северцев.

— Прости, я совсем разбитая, — смущенно улыбнулась она и попросила папироску.

Северцев не знал, что она курит. Она отодвинула свой стул в самый угол, жадно затянулась. Закурил и он. Взял со стола книгу. Бунин. Раскрыл на той странице, где лежала закладка. Там было стихотворение «Петух на церковном кресте». Он прочел:

Валерия стряхнула пепел, вопросительно посмотрела на Северцева.

— Страшные стихи, — сказал он.

— А мне нравятся, — сказала она.

Опять помолчали.

— Куда ты едешь? — спросила она.

— В Сочи, — ответил он.

— С Анной?

— Да. А куда ты?

— Не знаю. Может быть, тоже в Сочи.

— Приезжай. Увидимся там.

— Может быть.

Северцев поднялся, они простились.

Идя опять по длинному коридору, Михаил Васильевич понял наконец, что иначе и быть не могло. Понял и жестокую усталость Валерии, и скованность их встречи, и даже свое неумение по-человечески заговорить с нею. Сегодня, как никогда раньше, между ними стоял Павел.

В Сочи были теплые, ласковые дни. По-летнему грело солнце, в густо-синем небе не появлялось ни единого облачка. Спокойное, лениво развалившееся до горизонта море, казалось, впитывало в себя эту безмятежную ясность.

Подтянутые кипарисы и ажурные пальмы придавали чистым, как корабельная палуба, улицам совершенно непривычный для сибиряков колорит. Здесь была самая пора цветения — все зеленело, кудрявилось, распускалось. Запахи цветов, перебивая друг друга, смешиваясь, праздновали весну и днем и ночью. По улицам гуляли легко одетые люди, и, если бы не свежий ветер с моря, — хоть загорай на пляже! Всюду слышались шутки, смех, и — самое главное — никто никуда не торопился… Как выяснилось потом, это последнее впечатление было несколько обманчиво.

Михаил Васильевич часами просиживал, особенно по вечерам, на балконе отведенной им с Аней комнаты. Ему нравилось смотреть на эту вечную и всегда удивительную игру красок и переливов, отсветов и солнечных бликов. Смятенную душу успокаивала распростершаяся над пучиной величавая гладь, за видимым краем которой воображались вовсе необозримые дали и просторы.

Не могли нарушить могучую и мудрую тишину ни бороздившие воду у берега катера, ни призраками проплывавшие по горизонту трубы и мачты больших кораблей, ни быстрые глиссеры, словно старавшиеся взлететь над водой на белых крыльях пены и брызг. Все это было похоже на скользящие пляски водяных жучков по застывшей поверхности большого озера.

В первый же день он попытался отбиться от всякого лечения. Пришлось все же согласиться на мацестинские ванны: подвела больная нога.

Курортный режим — даже с выхлопотанной Северцевым поблажкой — оказался немногим легче обычного рабочего дня. Вставали по-таежному рано, шли на прогулку, оттуда на физкультурную зарядку, потом бежали в душ, торопились к завтраку. После завтрака темп все более убыстрялся: нужно было занять место в автобусе, который возил в Мацесту, в Мацесте спешили попасть на процедуры, после процедур наскоро отдыхали, спешили к обратному рейсу автобуса: упаси бог опоздать на обед!

Вот вторая половина дня, наоборот, тянулась медленно. Отработав свое, отдыхающие получали вольную. Кто увлекался пинг-понгом, перекидывая жесткий белый мячик над широким столом; кто в прокуренном зале с треском и стуком гонял пластмассовые шары по зеленому сукну; кто взвивался в воздух у высоко натянутой сетки, чтобы на лету перехватить пухлый кожаный мяч и постараться «погасить» его…

После ужина смотрели виденные не один раз фильмы или танцевали под баян. Все это, конечно, не касалось запойных преферансистов, шахматистов или забивальщиков «козла».

Михаила Васильевича вскоре втянули в совершенно иное занятие. Ему помогли раздобыть рыболовную снасть — леску с большими блестящими крючками, которую называют почему-то самодуром; он брал на причале лодку и уплывал далеко от шумного берега. Погрузив в воду нехитрую снасть, покачивался на волне, любовался небом и морем. Рыбы он привозил немного, но удовольствие получал огромное.

На курорте он ощутил незнакомую ему прежде прелесть одиночества.

Аня старалась не мешать мужу. Днем они почти не виделись, встречались, пожалуй, только за обеденным столом. Даже на Мацесту ездили в разные дни. Аня сразу стала активисткой санаторного «культурника» — не пропускала ни одной экскурсии, смотрела подряд все фильмы, исправно посещала вечера танцев и организованных развлечений, пела в кружке самодеятельности сибирские песни.

Лишь поздним вечером встречались они в палате. Михаил Васильевич ставил на балконе раскладушку: он спал на воздухе; Аня ложилась в комнате и укутывалась одеялом.

Почему у них так сложилось? С каких пор столько холода вползло в их жизнь? Михаил Васильевич все чаще и все тяжелее задумывался над этим. До отъезда его на Сосновку у них не было ни серьезных размолвок, ни ссор. А оказалось, что не было и любви? Могло ли быть, что они прожили столько лет, соединенные только чувством, скорее похожим на дружбу? Может ли быть так, что теперь наступила кара за годы самообмана, когда он внушал себе и сумел внушить, будто забыл Валерию. Во всяком случае, с того часа, когда Северцев услышал при расставании там, в Сосновке, безрадостное ее признание, он окончательно понял, что жить, как жил до сих пор, больше не сможет. А как именно будет он жить теперь — пока не представлял себе.

Аня мучилась, но делала вид, что верит, или на самом деле верила, что нужно лишь время: Михаил переболеет, и все пойдет по-старому. Она думала даже, что времени можно помочь. Или трудно было набраться терпения столько ждать? Не дальше как вчера ночью она пришла на балкон, растолкала спящего мужа, робко и ласково пожаловалась ему, что замерзла, — раньше он хотя бы проснулся, а тут промычал что-то и повернулся на другой бок. А может быть, он притворился спящим? Аня возвратилась к себе и, накрывшись с головой одеялом, остаток ночи проплакала от обиды. Но утром была внешне все так же весела, общительна, ни словом не напомнила о ночном происшествии.

Где-то в глубине души она, вероятно, понимала, что долго такая неопределенность тянуться не сможет, что они не в состоянии будут даже месяц таким странным образом таиться друг от друга, думать и чувствовать врозь; она знала, что прямой и честный Михаил расскажет рано или поздно ей все о себе. Она ждала этого и боялась этого. Боялась, что правда окажется для нее жестокой. И чаще всего заклинала судьбу, чтобы объяснение не состоялось как можно дольше, а может быть, не произошло и вообще!