Как ждал он встречи с Шаховым! Но тот все не звонил. От его секретаря узнал Северцев, что в министерстве Николай Федорович почти не бывает и никого пока не принимает.

Шахов позвонил сразу же, как только съезд закончил свою работу. Пригласил немедленно приехать к нему.

И вот, как год тому назад, Михаил Васильевич сидит в маленьком кабинете. Расспрашивает о съезде. Рассказывает о своих радостях и злоключениях. Шахов слушает внимательно. После болезни он как-то еще больше высох, седой бобрик заметно поредел, но глаза по-прежнему остро, с молодым задором смотрят на собеседника.

Только раз прервал он Северцева: когда тот рассказывал о гибели Никиты-партизана.

— Побратим мой, — проговорил он печально, поглаживая здоровой рукой черный протез. — Жизнь мне спас, а сам ко мне ни разу ни с одной просьбой не обратился, так и оставил должником… А я все съездить к нему собирался…

После того как Северцев передал ему все, что мог вспомнить о сосновских делах, Шахов перешел к «делу» самого Северцева. Оно очень запутано. Обвинения формально обоснованы. Потребуется время, чтобы заново и объективно разобраться. Шахов имеет специальное поручение ЦК. Малинина на работе восстановлена, главный бухгалтер на пенсии, снабженец тут, в Москве, — не решена судьба одного Северцева. Надо пока идти в отпуск. А за месяц прояснится и его вопрос.

— По решению заместителя министра Бурдюкова на меня оформлено судебное дело. Какой же тут отпуск! — напомнил Северцев.

— Бурдюков у нас уже не работает. А представление по твоему делу вон там, — и Шахов кивнул в ту сторону, где стояла корзинка для мусора.

Северцев считал оскорбительным для своего чувства дружбы к этому человеку всякое внешнее ее проявление — в выражении лица, даже в интонации.

— Большое спасибо, Николай Федорович! — только и сказал он. — А где же теперь Бурдюков?

— «Ушли» на пенсию. Это страшный человек, сейчас от таких избавляются. На днях ты узнаешь много очень важного. Чтобы не говорить совсем уж загадками, скажу только: партия провела и ведет огромную работу по ликвидации последствий культа личности Сталина во всех областях нашей партийной, государственной и идеологической жизни.

Северцеву, естественно, хотелось услышать сейчас как можно больше, но выспрашивать он не стал, поскольку Николай Федорович ограничился сказанным.

Шахов позвонил по телефону управляющему делами министерства и поручил достать путевки на курорт для инженера Северцева, который на днях уходит в отпуск. Управделами что-то говорил в ответ. Северцев видел, как на морщинистом лбу Шахова появились красные пятна — первый признак сильного волнения. Но говорил Николай Федорович очень спокойно:

— Это все бабьи сплетни… Никто увольнять его не собирался. Бурдюков у нас, к счастью, уже не работает… Делайте, как я вам предлагаю. Всего хорошего. — И повесил трубку.

Внимательно посмотрев на Северцева, усмехаясь, он сказал:

— Слава о тебе разнеслась по министерству недобрая. Очернили со всех сторон. Ты — склочник, уголовный преступник и политически неблагонадежный товарищ: критикуешь советские законы. Клевета, брат, что уголь: если не обожжет, то непременно вымажет… Ну, немножко терпенья. Получай-ка свои путевки и поезжай, поплавай в углекислых ваннах. А мы пока займемся тобой. Сейчас тебя сначала нужно обелить, вернее, доказать, что ты не верблюд. Собственно говоря, для этого нужно всего-навсего показать более или менее удачную твою фотографическую карточку… — Николай Федорович крепко обнял Северцева. — Но, как ты знаешь, надо сделать снимок, проявить негатив, сделать отпечатки на хорошей бумаге, высушить, положить под пресс. — Он рассмеялся. — Одного не бойся: ретушь накладывать не будем. Ты и так за себя скажешь.

Чета Северцевых внезапно оказалась в ожидании того заветного, еще недавно казавшегося Ане чем-то вроде несбыточных мечтаний, часа, когда поезд медленно отходит от вокзала, набирает скорость и все обычные и необычные заботы и треволнения остаются позади. Им запрещено догонять поезд, идущий на курорт, — и об этом напоминает стремительно уносящийся вдаль красный фонарик над ступенькой последнего вагона. Так хотелось думать Ане.

Оформление отъезда в отпуск не столь уж простое занятие: пришлось пройти медицинскую комиссию и получить санаторно-курортные карты, потом начались поиски подходящих путевок. Но наконец все уладилось. Две путевки в Сочи лежали у Михаила Васильевича в кармане пиджака…

Перед отъездом Северцев зашел в главк: он слышал, что в Москву должна была приехать Валерия, — по указанию Шахова ее вызывали с материалами о новых запасах сосновских руд. В геологическом отделе он никого не застал, пуст был и соседний, производственный, отдел. Открыл двери еще двух комнат — всюду пустота. На месте оказалась одна секретарша кого-то из начальников. Она сказала, что сотрудники в министерском клубе слушают постановление ЦК о культе личности.

Северцев сразу спустился в клуб, но пробился в зал с трудом — вход был забит до отказа.

Кое-как, боком протиснувшись в дверь, он очутился в зале. Там было душно. Люди стояли в проходах, толпились у сцены, сидели на ступеньках лестниц. Сдавленный толпою Северцев остался стоять у двери.

На трибуне, установленной у края сцены, седой человек в роговых очках громко читал…

То, что услышал Северцев, целиком захватило его. На сколько недоуменных, мучавших вопросов получал он сейчас ответ! Всем сердцем воспринимал он мужественные и прямые слова, обращенные и к каждому в отдельности и ко всем вместе…

Когда в напряженной тишине седой человек на трибуне читал строки о грубых нарушениях социалистической законности и массовых репрессиях, применявшихся против неповинных людей, Северцев услышал приглушенное рыдание. Толпа впереди него пришла в движение. Кто-то пробивался к выходу. Уже ближайшие к нему люди посторонились, пропуская к двери закрывшую лицо руками женщину. Он невольно повернул голову — и замер от удивления. Это была Валерия. Он рванулся к ней, схватил ее под руку и вывел из зала.

— Валерия?.. Здравствуй!.. Успокойся, ради бога… Что с тобой? — шептал он.

На полутемной боковой лестнице он стоял в полной растерянности, глядя, как Валерия, уже не сдерживая себя, плачет, припав грудью к пыльным перилам, беспомощно уцепившись за них руками.

Он стоял и курил, совершенно не зная, что ему делать. Наконец Валерия с трудом оторвалась от перил, достала из сумочки зеркальце и пудреницу, попробовала привести себя в порядок.

— Наревелась, и вроде легче стало… Ну, здравствуй! — со вздохом сказала она и протянула руку.

Она не захотела возвращаться в зал, и они вышли на улицу.

До гостиницы шли пешком. Вдоль мокрых тротуаров бежали весенние ручьи. Крикливые мальчишки пускали бумажные кораблики. Дворники в белых передниках с большими медными бляхами вывозили на санках грязный снег и разбрасывали его по мостовой под колеса проносившимся автомобилям.

Оба не знали, о чем говорить.

— В Москве весна… — сказала Валерия.

— Весна везде… — сказал Северцев и почувствовал, что горячая краска заливает его лицо.

Неужели он так глуп, что не сможет понять, как ему сейчас вести себя с нею, какие слова найти, как откликнуться в минуту, когда душа ее рвется от боли?.. Нельзя даже медлить ни секунды. Он крепче ее, он мужчина, его поддержка нужна ей, весь свой ум он должен напрячь, чтобы схватить что-то главное, необходимое именно сейчас. А секунды мчатся одна за другой. Он мечется в поисках решения непосильной задачи. На лбу его, на шее под колючим кашне выступает испарина. Он вытирает лоб рукавом — и произносит нечто вовсе, как сам понимает, в этот момент несуразное:

— Как с запасами?

Валерия чуть удивленно взглянула на него.

— Подсчет закончен.

— Что думаешь делать дальше? — Он уже не в состоянии был направить разговор в другое русло. Так и продолжал — в тоне, бесившем его самого: не то наигранной бодрости, не то плохо сыгранного старания отвлечь ее от того тяжелого, что неотступно сейчас перед нею стояло.