Шишкин принимал дела безо всякой охоты. Он откровенно сказал об этом Северцеву.

Дружеских отношений у них не сложилось — слишком разные были это люди, но работали они, всячески помогая друг другу. И главный инженер с болью переживал снятие директора.

Особенно пугало Шишкина то, что ему опять придется неизвестно сколько времени отдуваться за всех одному. На такой комбинат директора не сразу подберут, а с него будут драть две шкуры… В этом году план добычи и обработки руд Сосновка выполнит, на руднике внедрена цикличная работа, добыча руды повысилась. Но хуже будет с планом будущего года. Его увеличат в расчете на новый горизонт, которого, однако, не подготовили: директор запретил углублять капитальную шахту. Когда Северцев уедет, о скором переводе рудника на открытые работы нечего будет и думать, — значит, на бедного Шишкина посыплются все громы и молнии из главка. Цапаться с начальством он не будет, ему давно все надоело, к тому же начальство явно не одобряет переход здесь на открытые работы.

Теперь на Сосновке все пойдет по-старому. А жаль… Открытые работы были бы куда лучше! К сожалению, за все новое нужно драться, а сил уже мало. Просто жаль тратить их попусту. Будь что будет.

Северцев пытался с ним спорить, взывал к его инженерской совести. Шишкин только устало отмахивался, советовал спросить о совести у Птицына и помнить, чем кончилась борьба с главком.

Расстались они так же, как и жили, — ни тепло, ни холодно, по-разному глядя на жизнь и на свое в ней место.

После отстранения Северцева открыто враждебно отнесся к нему Орехов. Этот повсюду яро защищал министерский приказ, считая его расплатой за свои собственные беды. Он доказывал, что Северцева за подделанные наряды нужно судить и вообще подобных «деятелей» не следует близко подпускать к руководящей работе. Даже намекал — правда, туманно — на возможность вины Северцева в гибели Никиты…

Неприятный осадок оставил у Северцева последний визит Николаева. Как пенсионер, Евгений Сидорович уволился с комбината и тоже уезжал в Москву. Он очень обижался на северцевские, как он выразился, романтические чудачества, из-за которых он, Николаев, в итоге лишился повышенной пенсии. Конечно, винил он во всем себя… Еще в детстве познакомился он с Сервантесом, и ему не следовало добровольно брать на себя незавидную роль Санчо Пансы.

Удавил Михаила Васильевича Морозов. Явился к нему домой совершенно пьяный и, обняв его, заплакал. Сквозь пьяные слезы все время повторял: «Где она — правда?..»

Пришли проститься Столбов, Серегин и Петька. Столбов грозился написать в ЦК: там они найдут правду.

Очень сердечным был последний разговор с Кругликовым. Оба жалели, что недолго пришлось поработать вместе, что, по чести признаться, мало они сделали: главная-то проблема Сосновки остается все еще не решенной. Кругликов обещал по-прежнему поддерживать Северцева при разборе его «дела» в главке, советовал держать связь с обкомом партии. Ведь освободили Северцева без ведома обкома! Словом, нужно воевать, настоять, чтобы несправедливый приказ отменили. Обидно, что силы тратятся на какую-то мышиную возню… Об этом Северцеву надо обязательно сказать в ЦК!

Прощание с Валерией Северцев откладывал до последнего дня.

Наступил и этот день.

Все вещи были уложены, в директорском доме сохранила живой вид только комната Столбовых. На полу валялись обрывки бумаги, мебель сдвинули к стенам, на столе остались недопитые бутылки и недоеденная закуска, — по старому обычаю, устроили отвальную. У калитки уже стояла «Победа», шофер заталкивал в багажник чемоданы.

— Анна, скорее! — крикнул Северцев, стоявший у машины с теми, кто пришел их проводить.

Аня и так торопилась. Она вышла на крыльцо. Вот и кончилась пора сосновской жизни! Она увозит Михаила в Москву…

На улице начиналась пурга. Мела поземка. Сумерки съедали знакомые очертания зданий, шахтных копров. Северцев пожал руки провожавшим, расцеловался с Кругликовым и с трудом втиснулся на заднее сиденье. Как это ухитрилась Анна навезти сюда столько вещей!

…Когда выехали на центральную улицу и поравнялись с гостиницей, Северцев остановил машину.

— Анна, ты попрощалась с Валерией Сергеевной?

— Да. А ты?

— Я не успел, — сказал он.

— Зайди, попрощайся…

Поднимаясь по лестнице, Северцев думал лишь о том, дома ли Валерия. Не постучавшись, открыл дверь. Валерия стояла спиной к окну, опершись руками о подоконник.

— Пришел, дорогой мой! — прошептала она, потянувшись к нему.

Северцев подбежал и, ни о чем больше не думая, обнял ее. Они стояли, прижавшись друг к другу. Он целовал ее лицо, волосы, руки. Она отвечала на его поцелуи. Потом, словно очнувшись, осторожно отстранила его, освободилась от его рук, отступила от него.

— Прости! Может, не встретимся больше… — оправдывался он.

— Лучше бы не приходил. Мне тяжело тебя видеть, — прошептала она.

— Прости меня и за все невзгоды, которые я невольно принес тебе. В Москве сразу буду добиваться, чтобы тебя восстановили.

— У нас так мало времени! Поговорим о другом… Что ты собираешься делать?

— Драться. Как было бы хорошо, если бы ты была рядом… всегда…

— Теперь, когда мы расстаемся, я могу признаться и себе и тебе Миша: всю жизнь я любила только тебя. И тогда и теперь… Но нам, как в детской игре, всегда мешал третий лишний… Значит, не судьба…

— Люди сами хозяева своей судьбы. Мы с тобой просто ничего не делали, чтобы стать ими…

— Виновата я. Мне судьба и мстит… Ты даже не представляешь себе, как страшно остаться совсем одной, когда тебе уже сорок!.. Прощай, иди…

Северцев мял в руках шапку.

— Погоди… Неужели мы вот так расстанемся? Не подумаем о нашем будущем?

— Нашем? У меня нет будущего. Я человек с одним прошлым. Буду работать и ждать Павла — вот и все.

— Ты можешь верить, что он жив?

— А что мне остается? Хочу верить… — Она подошла к нему, поцеловала его в лоб и подтолкнула к двери. Шепнула: — Прощай и иди. Она ждет тебя.

Дойдя до конца коридора, он обернулся. Дверь была уже закрыта.

Когда он спускался по лестнице, кто-то пытался заговорить с ним, — он почти ничего не воспринимал из того, что делалось вокруг. Уже на крыльце он надел шапку, застегнул пальто. Пошарил в кармане, достал папиросу. Но закурить не смог — ветер гасил спички.

На улице разбушевался буран. Охапками бросал снег. Машину всю запорошило. Северцев наконец услышал настойчивые, охрипшие гудки. Видимо, его звали давно.

В последний раз посмотрел он на поселок, утонувший в снегу, на темный силуэт шахтного здания. Нашел в стремительно несущемся мутном месиве неподвижные ряды тусклых огоньков обогатительной фабрики.

Буран свирепел. Все громче скрипели под его наскоками кряжистые кедры. Разноголосо шумела тайга.

— С Новым годом, с новым счастьем, Миша!

— И тебя, Анна!

Новый, 1956 год застал Северцевых в вагоне. Подняв бокал с шампанским, Аня смотрела на взлетающие в золотистом вине пузырьки, на бегающие в нем искорки, переводила взгляд на хмурого мужа и думала: что ждет их обоих в новом году? Ее очень тревожил Михаил — не служебные его передряги: он прекрасно устроится в Москве, — а его душевное состояние. Он все больше и больше углублялся в себя, не то отгораживался, не то отдалялся от нее. Он молчал или читал, уходил в купе к соседям играть в шахматы, в карты. Возвращаясь поздно, заваливался спать, не обмолвясь с Аней ни словом. Аня старалась набраться терпения и молчала. Душевный недуг излечит время — самый мудрый и самый опытный лекарь для такого заболевания…

В Москве на первых порах жизнь начала складываться тихая и размеренная. У Михаила обострилась боль в ноге, рентген обнаружил незажившую трещину, его уложили в постель. Аня довольно быстро привела запущенную квартиру и прежний вид и особенно уютной постаралась сделать спальню. Две недели Михаил пролежал дома.