— Я не понимаю вас, молодой человек, — сказал Обушков.

— Моя фамилия Галкин. Вопрос мои вполне законен. Сегодня мы ведем горноподготовительные работы с учетом перехода на карьер. Если новый директор думает иначе, то горнякам следует перестраиваться, полностью изменять план подготовки, — официальным тоном докладывал Галкин.

Обушков хитро прищурился:

— А вы-то лично как считаете?

— Я полностью согласен с бывшим директором и, если вы думаете иначе, прошу немедленно освободить меня от должности, — внешне ничем не выражая своего волнения, твердо заявил Галкин.

— Просьбой об отставке пугаете? — усмехнулся Обушков.

Галкин взглянул на него уже с открытой злобой.

— Нет. Просто по-другому поступить не позволяет совесть. Вам знакомо такое понятие?

Галкин сразу невзлюбил Обушкова. Не мог простить ему уже одно то, что он согласился принимать дела у Северцева. Видел в нем соучастника расправы над Михаилом Васильевичем.

— Мальчишка вы! — вскипел Обушков.

Борисова, выразительно глядя на петушистого Галкина, укоризненно покачала головой. Участливо и умиротворяюще улыбнулась оскорбленному Обушкову. Кто знает, может быть, он совсем и не виноват в этой истории?..

Галкин сидел все с тем же каменным лицом.

Стараясь разрядить накаленную атмосферу, Борисова обратилась к Обушкову:

— Мне Северцев поручил пересмотреть компоновку обогатительного оборудования на фабрике. Отсадочные машины можно заменить новейшим оборудованием — винтовыми сепараторами, это увеличит в полтора раза мощность фабрики. Но нужно ли этим теперь заниматься? Вы знаете: при подземных работах фабрика и так значительно недогружена рудой.

Обушков, казалось, внимательно выслушал ее. Потом, забрав со стола чайник, молча вышел из комнаты. Борисова и Галкин недоуменно переглянулись.

— Выдающийся деятель… — бросил Галкин.

— Что вы ерепенитесь? Будто Обушков виноват перед Северцевым… — урезонивала его Борисова.

— А как же! Где кончается участие к человеку и начинается безучастие? Где кончается безучастие и начинается участие в расправе? Подумаешь, политика невмешательства… Мы помним, что это такое. История научила нас!

— Ну, мой дорогой, вы уже заехали бог знает куда… Остановитесь вовремя.

— Михаила Васильевича он знает давно. Работал с ним вместе. Зачем же помогает топить его? — не унимался Галкин.

Обушков вернулся. Поставил на стол горячий чайник, достал из тумбочки три стакана, блюдечки, чайные ложки, банку с медом, домашнее печенье.

— Прошу отведать чайкю! — пригласил он.

Борисова и Галкин, неожиданно оказавшиеся в гостях, опять с недоумением переглянулись. Все уселись за стол.

Обушков налил чай в стаканы, долго управлялся с тянущимся медом, накладывая его в блюдечки, и, только закончив эти операции, начал говорить.

— Я не директор вашего комбината. И никогда им не буду. Отменять указания Северцева не могу. Тем более что с ним совершенно согласен.

— Как — не директор? — воскликнул Галкин, ошеломленно глядя на Обушкова, даже позабыв закрыть рот.

В этот момент отворилась дверь и без стука в комнату вошел Северцев.

Он опирался на палку и сильно хромал. Вид его был страшен: меховая куртка висела клочьями, рукав болтался на ниточках, брюки в нескольких местах прожгло, осунувшееся лицо заросло седой щетиной, под глазом темнел кровоподтек, лоб прочеркнула кровавая ссадина.

Галкин и Борисова застыли с широко раскрытыми от изумления глазами. Опомнившись, они поздоровались с Северцевым, извинились перед хозяином и стремительно исчезли.

Обушков радостно обнял Михаила Васильевича.

— Все знаю, брат! Ловко тебя разделало… Как нога?

— Ползаю — значит, нормально. А как твое здоровье, старина? — подмигнув, спросил в свою очередь Северцев.

— Дорога-то как?

— Сегодня закончили сбойку тоннеля. Дорога построена, — устало ответил Михаил Васильевич.

— Выходит, я выздоровел… Две недели облучали меня кварцем, аж до красноты! Чуть дырку не прожгли… — пожаловался Обушков, усаживая его за стол.

— Спектакль окончен. Завтра, Василий Васильевич, принимай дела, а я пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету до станции дашь?

— На этот раз принимать дела от тебя не буду. Раздумал, — сказал Обушков.

— Что значит раздумал? Есть приказ начальства.

— Есть приказ того же начальства — дорогу не строить. А она построена, — отпарировал Обушков.

— Это бунт?

— Нет. Просто замучил радикулит. В подобных делах соучастником быть не хочу. Да меня здесь и народ не примет. Я не смог бы заменить тебя.

Он достал из тумбочки бутылку, вылил из стаканов чай, наполнил их вином.

— Так мы с тобой, глядишь, сопьемся, — усмехнулся он. — Прошлый раз у тебя, теперь у меня…

Поднял свой стакан и предложил выпить за дорогу. Чокнулись. Северцев печально сказал:

— Все бы хорошо, если бы не Никита… Сегодня утром его откопали. Знаешь, что выяснилось? Он все-таки пробился наружу после первого обвала, а тут следом второй. Вторым обвалом его, видать, здорово оглушило, к тому же он нарвался на рысь. Судя по следам, она прыгнула с дерева, когда он вылезал из-под снега. У него разодрана спина, раны на затылке, на шее, искусаны руки: видать, он душил ее. Когда его откопали, мы ужаснулись: лежит в обнимку с огромной рыжей кошкой, а в ней без малого два пуда… Похоронили его над тоннелем. Рысь я с собой привез. Чучело из проклятой сделаю.

— Да! Не знает человек, где и когда придет его конец… — вздохнул Обушков.

— В этом его счастье. А знал бы — так жить бы нельзя было… Хотел спросить тебя: как его фамилия? На перевале никто не знал.

— Фамилия?.. Как же его фамилия?.. Нет! Не знаю! Все его Никитой-партизаном звали… — Обушков развел руками.

— Когда закрыл ему глаза, я понял одну мудрую истицу: живые закрывают глаза мертвым, а мертвые открывают глаза живым. Вот ведь не стало человека, проливавшего кровь за счастье других, но никогда не думавшего о своем счастье. Бессребреник и горемыка в жизни, он был вполне доволен ею, так как для себя ничего не требовал от нее. Дело имел с ящиками и мешками, а был человечнее нас с тобой. О нем бы некролог написать в центральную газету, мы же фамилии даже его не узнали, так и выбили на камне: «Никите-партизану». Впрочем, некролога не получилось бы, в них перечисляются должности и награды, а у него их не было. Выпьем за старика, а завтра займемся прелюдией к моему некрологу — бурдюковским приказом. Забежал к тебе по дороге. Жена ждет…

— К этому мы давно приучили своих жен — ждать нас, не зная, когда мы вернемся, — философски заметил Обушков.

Северцев, казалось, к чему-то прислушивался. Обушков удивленно покосился на него. Потом и он услышал. Северцев улыбался, не пряча выступивших на глазах слез. Да, он не ошибался: к поселку приближался гул моторов. Этот гул победно нарастал с каждой минутой. Вот уже зазвенели от него стекла. Вот осветилась улица поселка. По окну, по раме, по стене вперегонки забегали яркие отсветы автомобильных фар. Северцев выключил электричество, прижался лбом к оконному стеклу. Перед его глазами, вся запорошенная снегом, проходила первая автоколонна, прибывшая сюда прямиком с железнодорожной станции — по новой дороге.

Обушков, обняв его за плечи, тихо сказал:

— Сосновцы будут хорошо помнить тебя, Миша… Везде, где бы ни работал, ты всегда оставляешь по себе добрую память…

Отъезд Северцевых затягивался. Телеграфная дуэль между Обушковым и главком продолжалась. Лишь через две недели Птицын сдался и, объявив Обушкову строгий выговор с предупреждением, распорядился, чтобы дела временно были переданы главному инженеру Шишкину. Получив строгий выговор, Обушков ликовал так, будто его по меньшей мере наградили. Отпраздновав вместе с Северцевым свою победу над Птицыным, он, более не задерживаясь здесь, отбыл восвояси — на не сравнимую ни с чем, как он утверждал, Каменушку.