Только в пятницу вечером выбрались мы от мельника. Он обещал никому не сказывать про обыск и про то, что потом было. Но Шахов откуда-то дознался и всех нас, голубчиков, за ушко да на солнышко! Грозился через ревтрибунал в распыл пустить. Да потом смягчился. Однако из начальников всех выгнал. На этом моя карьера и закончилась. Больше начальником я не бывал… А на Шахова я не в обиде. Хотя он и строгий, однако с нашим братом цацкаться никак невозможно, — закончил своей рассказ Никита и снова принялся за уху, уже изрядно остывшую.

Северцев посмеивался:

— Поучительная история… Выходит, экспертиза подвела?..

— Она самая. Только в наших краях ее не спиртизой называют, а самогонкой: не от слова «спирт», а от слова «сам гоню». Она и подвела. А как же! Может, сейчас бы я в больших чинах был али на прохфессора обучился. Теперь вон оно как: все с образованием ходют. А у меня оно известно какое: поднять да бухнуть, — сокрушался Никита.

— А семья-то у тебя, у отшельника, была?

— Не. Всю жизнь бобылем прожил. Потому как баб я страсть боюсь! Все они, ведьмы хитрые, только и думают околдовать мужика, вскочить на шею и ножки свесить: вези, пока носом ткнешься!.. Изо всего их сатанинского отродья одну нашу Валерию Сергевну уважаю. Она женщина самостоятельная, не вертихвостка.

Уха была съедена. Костер догорел. Подошла короткая ночь. Тишину нарушали только соловьи. Они изо всех сил старались перещеголять друг друга замысловатыми коленцами.

Никита отряхнул с серебряной бороды хлебные крошки, не спеша обтер драным рукавом усы, громко икнув, поднялся, прошел в темный сарай и вернулся оттуда с большой охапкой прошлогоднего сена.

Ночь была такая теплая, что Северцев отказался спать в доме. Он снял с себя куртку и бросил ее на пыльную копну.

Лежа на колючем сене, Михаил Васильевич долго ворочался. Почему Никита вздумал так расхваливать Валерию?.. Наверно, потому, что она такая же отшельница, как и он, этот одинокий старик… Сама виновата, все могло быть иначе… А как? Кто может это знать?

— Опять ничего нет? — спросил Кругликов.

Северцев молча кивнул.

После утреннего обхода горных работ они шли усталые по мощенной круглым булыжником дороге.

Припекало. Но в перелеске дохнуло прохладой, хотя слепящее солнце заглядывало под кроны пихт и кедров. Расстегнув ворот белой русской рубашки, вышитой васильками, Михаил Васильевич заговорил:

— Я устал сочинять докладные, звонить по телефону, писать телеграммы в главк, в министерство, в обком партии!.. Ответ отовсюду один: министерство разбирается, результат сообщит… Когда же это будет?!

— Да, на дворе уже лето. А оно в Сибири короткое, — с горечью вставил Кругликов.

Северцев выругался. Надо было, не теряя ни одного дня, действовать, действовать, действовать, а он вынужден ждать…

После весенней распутицы подсохли проселочные дороги. Надо было срочно подвозить камень и песок, выравнивать выбоины и колдобины, начинать проходку тоннеля… Северцев уже дважды проехал по всей трассе будущей дороги, определил места, где будут карьеры для добычи камня и песка. Чтобы готовить щебень, он взял бездействующие на обогатительной фабрике дробилки. Обязал механический цех срочно ремонтировать экскаваторы, автомашины. С начала июня на трассе работали маркшейдеры и топографы, они «выносили в натуру» проектные линии дороги. Словом, комбинат как следует подготовился к наступлению на таежное бездорожье и ожидал только министерского сигнала… Союзники сосновцев были тоже наготове: Пнев подтвердил, что выставит дорожные машины и автотранспорт, ближайшие колхозы дали слово помочь людьми.

Во всех цехах комбината прошли открытые партийные собрания, и коммунисты решили добровольно отработать на строительстве дороги каждый по десять дней. Их поддержали комсомольцы. А не дальше как вчера поселковый Совет объявил дорогу народной стройкой.

— Что-то заклинило в Москве… — мрачно добавил секретарь парткома.

Миновав перелесок, подошли к одноэтажному коттеджу, окруженному палисадником. Палисадник зарос густой травой. Окна наглухо закрыты ставнями. Нигде ни души. Дом производил впечатление давно необитаемого. Михаил Васильевич открыл калитку и пригласил Кругликова заглянуть к нему:

— Только что перебрался. Дом большой, не знаю, что в нем и делать, хоть под танцы сдавай!

Они поднялись на застекленную террасу.

В доме четыре комнаты, кухня. Комнатки небольшие. Закрытые ставни погрузили их в полумрак. В столовой круглый стол накрыт белой бумагой. Вокруг него четыре стула. На столе крынка с молоком, черствый хлеб, куски колбасы. В соседней комнате две никелированные кровати. Только одна из них застелена. В маленькой комнатушке, расположенной дальше, этажерка, одна табуретка. Следующая за этой комната совсем пуста.

— Устраивайся поудобнее, — заметил Кругликов. — Когда семья-то приезжает?

— Жду. Занятия у сына закончились, должны скоро приехать. Ну, давай позавтракаем! — И Михаил Васильевич разлил в стаканы молоко.

На черствый хлеб положили по куску копченой колбасы. Сели за стол.

— Ты, видать, неприхотливый. Живешь по-студенчески… — тепло усмехнулся Кругликов.

— Всю жизнь было некогда жить по-другому. Год в Москве, правда, жил по-иному — ну, что ли, по-директорски… но отвык, как видишь, быстро. Хуже, друг, с женой… — неожиданно для самого себя вырвалось у Северцева. Может быть, эта теплая усмешка друга и была тому причиной? — Вцепилась в хорошую квартиру… и не торопится в тайгу!.. Ну, ешь, ешь и пей, сколько душа примет, а я пока отлучусь на кухню: студенты и то стаканы моют. Твой потом сполосну…

В конторе Шишкин передал им наконец-то полученный ответ, подписанный неизвестным Северцеву Бурдюковым — новым заместителем министра.

Северцев перечитал эту бумагу вслух Кругликову и Шишкину.

Все трое долго молчали.

В этом документе Михаил Васильевич сразу распознал почерк Птицына: поручение министра формально выполнено, вопрос всесторонне рассмотрен, просителям окончательно не отказано, наоборот — им оставлена надежда…

Издевательская, по существу, отписка Птицына, видимо ловко использовавшего некомпетентность нового заместителя министра, ставила крест на строительстве дороги в этом году. Все уже проведенные подготовительные работы сразу оказались ненужными, а Северцев — со своей уверенностью в правоте начатого дела — остался в дураках! Кто же мог серьезно думать о том, чтобы начинать строительство в зимние месяцы, в пору, когда стоимость работ самая высокая?

— Что делать? — растерянно проронил Северцев.

Шишкин пожал плечами:

— Мы сделали все, что могли. Даже больше, чем имели право. Дальше упорствовать нельзя. И так придется списывать куда-то затраты на дорогу.

— Вероятно, вы правы, — глядя куда-то мимо Шишкина, ответил Северцев. — Нам спокойнее будет отступить и ждать, чем строить и отвечать за «беззакония»…

— Я об этом и говорю! Ведь отвечать придется вам, — подчеркнул Шишкин.

— Спасибо за напоминание… А что посоветуешь ты, Иван Иванович?

— Ты многим рискуешь… Но риск — благородное дело. Решай сам, а в поддержке нашей можешь не сомневаться.

Как ни странно, получив из министерства отрицательный ответ, Северцев перестал колебаться. Теперь выжидать было нечего, следовало немедленно сделать выбор — выбор между формой и существом дела. За форму держались Птицын и какой-то Бурдюков. Само дело поддерживали партийная организация комбината, областной комитет партии. Северцев понимал, что победа Птицына временная. Окончательная — будет на их стороне. И он решился…