— Да, да, само собой разумеется… — бормотал он, усаживая ее в кресло. — Я после вокзала заеду сюда. Ты что-то очень плохо выглядишь…

— Нет, Миша. Не приходи. Я хочу побыть одна. Я позвоню тебе, — едва выговорила Валерия.

На лестнице было темно. Едко пахло кошками. Северцев окликнул Павла Александровича, — никто не ответил.

Не было его и на улице. У подъезда две девочки на тротуаре играли в «классы». Одна скакала на одной ножке и подталкивала носком сандалии плоский осколок, другая, присев на корточки и выпятив нижнюю губу, старательно следила, чтобы подруга не наступила на черту. Северцев прошел до угла, свернул в переулок…

Вернувшись к дому, Северцев спросил девочек, не видели ли они, куда пошел пожилой дядя.

Девочки наперебой принялись объяснять, что он вышел из парадного и пошел в переулок.

Северцев быстро зашагал обратно, на углу остановился: длинный прямой переулок был пуст.

Постояв с минуту, Михаил Васильевич медленно двинулся вдоль улицы — по направлению к гостинице. Он решил, что в переулке, очевидно, ждала Павла Александровича машина.

Мог ли он догадаться, когда переминался с ноги на ногу на углу перекрестка, что этот старый человек стоял совсем рядом, во дворе углового дома, — стоял, уткнувшись головой в кирпичную степу и судорожно сжимая рукой левую сторону груди?

Несколько дней Северцев не видел Валерии: после того вечера она куда-то уехала из города.

Михаил Васильевич по нескольку раз на дню звонил ей, ежедневно заезжал, но квартира стала необитаемой. Он познакомился с молодой дворничихой и ее ухажером — постовым милиционером, однако его новые знакомые тоже ничего не знали о молодой квартирантке.

Северцев нервничал, измотался, ожидая ответа Валерии. В душе он попросту побаивался, что ответ может быть совершенно неожиданным: возвращение Павла, его тяжелое состояние могут толкнуть такую женщину, как она, на неоправданный поступок… Такой ли уж неоправданный? Во всяком случае, с точки зрения Северцева.

Михаил Васильевич хотел эти дни неотлучно быть рядом с Валерией — помочь ей найти выход, поддержать советом… Но она избегала его, уклонялась даже от свидания.

Все эти дни он не видел и Шахова. Один раз поймав его по служебному телефону, пытался условиться о встрече, но Николай Федорович был очень занят и пообещал на днях позвонить сам.

Сашин все еще отсутствовал, в отделе почему-то не могли назвать день, когда он снова будет принимать. Северцеву посоветовали пока побывать на новых спектаклях, если не случалось раньше — объездить примечательные места Подмосковья.

Это, в свою очередь, волновало Михаила Васильевича: может быть, Сашин не хочет его принимать? Но почему? Невольно вспоминал он всю свою жизнь: взысканиям — ни партийным, ни административным — не подвергался… К ответственности не привлекался… родственники тоже не проштрафились… Может быть, на него легла тенью позапрошлогодняя сосновская история? Если так, если он не нужен для новой работы, может, ему следует, не задерживаясь, вернуться на Сосновку?

В один из вечеров, когда стало особенно тоскливо ходить из угла в угол гостиничного номера, поджидая чьего-нибудь телефонного звонка, Михаил Васильевич решил съездить на старую квартиру и разузнать, где сын. В случае удачи — повидаться, поговорить с ним перед новой и долгой разлукой. В подъезде, перед тем как войти в лифт, Северцев в нерешительности остановился: не расспросить ли сначала лифтершу, благо она оказалась новой и не знала его.

— Вам на какой этаж? В какую квартиру? — громко спросила, видимо глуховатая, женщина, открывая дверцу лифта.

Михаил Васильевич так же громко назвал номер квартиры.

— Северцевых уже третью неделю нету дома, — заявила лифтерша.

Приглядываясь к нему, поинтересовалась:

— А вы кто им будете — просто знакомый или сродственник?

— Так… дальний родственник, — сказал Северцев. И спросил: — А где Виктор?

— Парнишка ихний на практике. Землю под Москвой измеряет. Должно, не скоро еще вернется. А мамаша его воспитательницей в пионерлагере от школы служит… А как передать-то о тебе, человек хороший? — Лифтерша не спускала глаз с Северцева. Ему показалось — она поняла, кто он.

— Ничего не передавайте, я зайду, — прощаясь, ответил он.

…Не слишком завидное положение сложилось у Северцева. Разрушив одну семью, он не создал другой: последняя встреча с Валерией не сулила ничего радостного… На душе у Михаила Васильевича было пусто. Хотелось какой-то ясности, любой определенности. Это касалось и работы, и того, что называют личной жизнью. Он устал, он как-то отупел от непосильного, напряженного ожидания. Да и годы не те: уже нет пьянящего избытка сил, свойственного молодости.

Но вот как-то утром позвонил Шахов.

Он был необычно возбужден, шутил и под конец разговора успокоил Михаила Васильевича: теперь дела его решатся быстро. Советовал не хандрить.

Северцев сказал, что дела делами, но он должен знать — он требует, чтобы ему было наконец отвечено, где Валерия. После некоторого колебания Николай Федорович открыл эту тайну: Валерия у них на даче, — с Клавдией Ивановной ей легче коротать время…

Северцев хотел ехать на дачу немедленно, но Николай Федорович не согласился. Без разрешения Валерии Сергеевны это невозможно, он должен получить ее согласие. Северцев настаивал на своем, кричал в трубку что-то о вероломстве, о недопустимом вмешательстве… Николай Федорович был неумолим: только завтра он сможет назвать день.

Обидевшись на него, Михаил Васильевич решил ехать на дачу, не дожидаясь никакого разрешения. И, лишь очутившись уже на улице, вспомнил, что не знает адреса… Пришлось вернуться в опостылевший номер и все-таки опять ждать.

На другой день он не отходил от телефона. Звонок раздался только около десяти часов вечера. Голосом, доносившимся будто из подземелья, Николай Федорович назначил свидание на завтра в шесть часов вечера. Михаил Васильевич спросил адрес его дачи, Шахов никак не мог расслышать. Потом ответил, что звонит с аэродрома: провожает товарища. Вернется домой ночью. Северцев, надрываясь, кричал в трубку, чтобы узнать у Николая Федоровича, придет ли с ним завтра Валерия. Голос Шахова все время пропадал. Ответ разобрать было нельзя. Вскоре разговор прервался вовсе. Теперь для Северцева стало окончательно ясно, что Николай Федорович сознательно мешает их встрече — прячет от него Валерию и сам все эти дни от него прятался.

Что такое происходит с ними со всеми? Как можно после всего этого сохранить веру в человеческое сердце, в мужскую дружбу, в силу товарищества? Где душевная отзывчивость, так необходимая потерявшему себя человеку? Что же служит мерилом и проверкой отношений между людьми?

Северцев провел ночь, вперив открытые глаза в потолок, постель ему была жестка, и только к утру он убедил себя: Валерия придет. Иначе не может быть. Иначе просто не может быть, если мир устроен на сколько-нибудь разумных началах.

С утра Михаил Васильевич поехал за цветами. Он долго искал колхозный рынок, и наконец ему указали на новое, облицованное розовой плиткой здание. Большие, во всю стену, окна слепили глаза, отражая яркие солнечные лучи. Северцев загляделся на чешуйчатую покатую крышу, очень схожую с куполом цирка.

У здания разгружались мощные серебристые авторефрижераторы, грузовики, автофургоны.

Распахнув стеклянную дверь, Михаил Васильевич увидел строгие линии мраморных прилавков и услышал гомон людей в белых халатах, на все лады хваливших свой товар. Северцеву нужны были только цветы, но он не мог отказать себе в удовольствии хотя бы бегло осмотреть этот рынок. Поражало сплошное нагромождение ящиков и корзин различных размеров. Ласкали взор привезенные с юга корзины с красными помидорами и желтыми грушами, ящики с гроздьями бледно-розового винограда, пирамиды краснощеких яблок, зелено-белые горы лука и огурцов. Повсюду Северцев видел розовый коралл моркови, матовую белизну репы, золотистые, словно отлакированные луковицы, твердые белые кочаны, точно пушечные ядра… В мясном ряду краснели подвешенные на крюках мясные туши, около которых продавцы, словно дровосеки, взмахивали блестящими топорами. Нужно было торопиться, и Северцев, не повидав и половины рынка, направился в цветочный ряд. Цветов здесь уйма, но он в них плохо разбирался и поэтому решил не мудрствовать — розы всегда есть розы! Он выбрал несколько красных роз, потом несколько белых, потом еще — получился большой букет.