— Решим, — пообещал Северцев. Он вызвал секретаршу и попросил заказать разговор с Москвой.

Разговор с Птицыным обещали только на поздние часы. Северцев остался у себя в кабинете и занялся геологическими отчетами. На улицах поселка зажглись фонари, из клуба, громко стуча каблуками по деревянному настилу, растекалась толпа: окончился киносеанс. Уже потянулись к шахте огоньки карбидных ламп: горняки спешили к ночной смене. А телефон все молчал. Позевывая, Северцев перевернул последнюю страницу последнего отчета и, собираясь домой, потушил настольную лампу. И вот в этот-то момент в темноте неприятно затрещал телефон. Северцев быстро снял трубку.

Он долго просил Птицына изменить смету, деньги, отведенные на шахту, передать на строительство дороги и усиление разведки, подтверждал, что данные о запасах будут новые. Сомнений нет! Это вопрос только времени. К концу года все материалы будут… Птицын возражал: смету утверждал сам Северцев, в середине года менять ее невозможно. Шахту нужно углубить, эта работа стоит в плане, а план необходимо выполнять безоговорочно. О запасах говорить рано, геологи любят писать вилами на воде, а после откажутся и всех оставят в дураках. Такие случаи уже были. На дорогу денег нет. Это Северцев сам прекрасно знает. Птицын тоже не маг-волшебник…

— Подожди, Александр Иванович, — перебил Северцев. — Я сам знаю, что летом тепло, а зимой холодно… Послушай меня: утвердив в таком виде смету, я допустил ошибку… я допустил… Я!.. Я!.. И теперь хочу исправить свою же собственную оплошность! — уже кричал он в трубку.

— Не вижу тут никакой ошибки. Нельзя пасовать перед трудностями. С ними нужно бороться. Предлагаю строго руководствоваться планом и не мудрить. На этот счет есть установка свыше… — отвечал Птицын.

Разговор оборвался. Северцев соединился с обкомом партии и договорился с Яблоковым, что приедет в обком. Сдаваться не собирался — наоборот, искал союзников в предстоящей борьбе.

Проходя по темному коридору рудоуправления, Северцев заметил свет в комнате геологоразведочного отдела. Открыв дверь, увидел Валерию: она рассматривала в лупу серый цилиндрический керн.

— Третий час ночи, пора на отдых, — сказал он. Подошел, взял в руку образец и, присмотревшись к нему, удивился: — Руда типично сосновская… Откуда взята проба?

— С третьего метра от поверхности земли на северном склоне, — ответила Валерия, собирая разбросанные по столу бумаги.

— А многие не верят в нашу Сосновку! И очень досадно, что не верят те, кому доверено решать ее судьбу… — горячо сказал Северцев.

Валерия накинула на плечи резиновый плащ. Они вышли вместе.

На улице было тепло и тихо. Высокое небо усыпали бледные звезды. Где-то поблизости неумолчно шумела буйная река.

— Пройдем берегом? — предложил Северцев.

Валерия остановилась, в упор посмотрела на него.

— После чаепития, я думала, ты не захочешь меня видеть. Скажи по-честному: может быть, мне лучше уехать отсюда?

Северцев промолчал. Валерия не настаивала на ответе.

Они свернули с поселковой улицы и, скользя по грязной пешеходной тропке, тянувшейся вдоль огородов, стали спускаться к берегу. Рядом на дороге в глубоких колеях журчали, обгоняя друг друга, весенние ручейки.

Река была пьяна от своей весенней силищи. Все заглушал шум бурлящей воды. Одинокий фонарь на речной барже желтой каплей висел в радужной мгле.

У самой воды лежала толстая валежина с узловатыми растопыренными корнями. Уселись на валежине.

— Я только что говорил с Москвой, — сказал Северцев. — Начальство против наших предложений… Виноват только я: в свое время сам утвердил эту дурацкую смету. Можно пойти на риск и самовольство, если оправдаются твои прогнозы. Теперь все зависит от тебя.

— Думаю, что не подведу, — отозвалась она. И, подумав, добавила: — Но дело, к сожалению, не только во мне. Хватит ли у нас сил на серьезную драку с главковским владыкой?

Глядя на холодно сияющую луну, пробившуюся сквозь голубоватую зыбь облаков и плывущую над темным лесом, Северцев внезапно высказал вслух то, что мучило его:

— Как ты жила все эти годы после ареста мужа?

— Это были бы неинтересные тебе и печальные для меня воспоминания. Жизнь уже прошла, а я ее не видала. Как жила? Работала, и только работала…

Она поднялась с валежины, подошла к искрящейся звездами бурной воде.

— Впрочем, если хочешь знать, я отвечу… Когда взяли Павла, решила уехать в Ленинград. Там была мама. Оставаться на Орлином не могла… В Ленинграде меня не прописали. Вернулась в тайгу и впряглась в работу. Изнурительную, тяжелую. Чтобы убить в себе все иные стремления, иные интересы. Долгое время было очень трудно. Анкета вызывала ко мне недоверие и настороженность. Поговаривали и так: разведку, мол, ведем так долго неспроста, нужно к Малининой получше присмотреться… Ну и другое в этом роде… Кое-кто пытался воспользоваться моим положением. Но люди меня в обиду не давали. Наши геологи и разведчики помогали всегда, когда было туго. Яблоков тоже поддерживал, он очень хороший человек — честный, справедливый… Это он меня выдвинул в главные геологи, для него человек важнее анкеты. Ну, о прошлом, пожалуй, хватит… Сейчас другое дело. Работаем дружно, много полезных минералов нашли в этих краях и, честно говоря, хочется сделать еще больше, много больше!.. В общем, живется мне теперь легко. В сорок лет почувствовала себя полноправным человеком. Ты даже не можешь себе представить, Михаил, как тяжело носить клеймо жены врага народа. А я его носила. Оно не выжжено на коже, но сжигает душу…

— Что слышно о муже? — чиркая спичкой, спросил Северцев.

— Ничего. Как будто это было вчера, так ясно помню: утром, перед работой, я обидела его, в резком тоне несправедливо упрекнула. Он ушел, не сказав в ответ ни слова, только печально поглядел на меня. Арестовали Павла прямо в шахте, больше его я не видала. Писала всюду, требовала, умоляла… Бывая в Москве, ходила по разным приемным. Ответ был один: осужден за контрреволюционную деятельность. Писем от него не получала, жив ли он — не знаю…

Над самыми их головами раздался радостно-встревоженный крик гусиной стаи. Дуплетом ухнули два выстрела.

Валерия медленно пошла к поселку по тропке, едва различимой в сумраке наплывающего рассвета.

Утром над Сосновкой появилась диковинная для здешних мест гигантская желтая стрекоза. Опустившись по вертикали, она присела на поле аэродрома.

Вертолет летел в Черноярск, и Северцев воспользовался этим случаем.

Чтобы добраться от черноярского аэродрома до города, пришлось проситься на попутный грузовик. Сидя в его кузове, Северцев всю дорогу видел как бы сплошной строительный пейзаж: по обеим сторонам шоссе росли большие жилые дома — одни были уже почти готовы, для других еще закладывали фундаменты. За длинными заборами виднелись недостроенные заводские корпуса с провалами вместо окон, а рядом на поле рабочие застекляли парниковые рамы огромного тепличного хозяйства, принадлежащего пригородному совхозу. Тряская булыжная дорога перешла в гладкую, асфальтированную. Стало попахивать дымком заводских труб. По всему горизонту маячили высоченные подъемные краны бесчисленных строек.

Проехали мимо приземистых кирпичных домов дореволюционной давности, похожих на купеческие лабазы. На одном сохранилась облезлая надпись: «Торговый дом Чурин и сыновья. Торговля колониальными товарами». На широкой улице, застроенной светлыми четырехэтажными домами, Северцев пересел в троллейбус. Через несколько минут он был у цели.

Яблоков встретил его как старого знакомого и пригласил до начала делового разговора в столовую — вместе пообедать. Широкоплечий, приземистый, немного припадающий на правую ногу после фронтового ранения, спокойный и умный человек, он поправился Северцеву еще в первую их встречу, осенью прошлого года.

За обедом Яблоков расспрашивал о всевозможных сосновских новостях, обо всех общих знакомых на комбинате.