— Пока ничего не знаю, — сухо ответил Северцев.

— Но хотя бы адрес свой вы знаете? — не отступал толстячок.

Северцев нехотя назвал адрес и сказал, что напишет, если найдется что-либо подходящее.

— Характеристика будет отличная, анкета чистая, а работой моей вы останетесь довольны. — Вежливо откланявшись, толстячок заспешил: он встречал прибывающий самолет.

Северцев и Птицын выпили у стойки по рюмке коньяку. Птицын заверял Михаил Васильевича в своей неизменной дружбе, просил не подвести, оправдать доверие.

— Давай жми на программу, чтобы был порядок… Людей держи в рамочках. В случае чего поддержим. — Он похлопал Северцева по плечу, а тот подумал про себя: вот такого друга надо опасаться.

По радио объявили посадку. Внизу их уже ждали.

Носильщик увез на тележке чемоданы. Пожав всем руки, Северцев расцеловался с сыном. Аню поцеловал последней. Она успела шепнуть: «Не забывай нас, Мишенька…» Махая шапкой, Северцев поднялся по трапу.

Найдя свое место, он снял пальто и стал смотреть в маленькое окно-иллюминатор. Загудели моторы, самолет затрясло мелкой дрожью. Бортпроводница в синей пилотке задраила дверь, и огромная машина осторожно тронулась с места.

За окном проплыла освещенная светом двух больших фонарей группа провожающих. В первом ряду Северцев разглядел маленькую женщину под руку с юношей.

Словно поглощенные бездной, пропали огни аэровокзала.

Устремляясь в темноту, самолет набирал скорость. Все быстрее мелькали красные сигнальные огоньки взлетной дорожки, и вот, тяжело подпрыгнув, воздушный корабль оторвался от московской земли.

Второй день Северцев жил на Каменушке. Рудник этот, где Михаил Васильевич когда-то работал директором, лежал в ста километрах от железной дороги и в двухстах от Сосновки. Шоссейная дорога от станции до Каменушки, построенная еще при Северцеве, содержалась в хорошем состоянии. Несмотря на весеннюю распутицу, Михаил Васильевич домчал сюда за два часа, здесь же застрял на неопределенное время: шоссейной дороги от Каменушки до Сосновки до сих пор не было. Строители в свое время обходились временной дорогой; когда же пустили в эксплуатацию Сосновский комбинат, ему перестали выделять деньги на строительство, — комбинат-то построен! Переписка с Москвой тянулась годами, а дорожная проблема так и оставалась нерешенной. Не ожидалось ничего нового и в этом году: Северцев хорошо помнил утвержденную им самим смету.

Михаил Васильевич и директор рудника Каменушки горный инженер Обушков шли по синеватому от ламп дневного света откаточному штреку центральной шахты к передовому забою: Северцев хотел посмотреть горняцкую новинку — штанговую крепь. Он был в новой брезентовой куртке, таких же брюках и в фибровой каске, которая с трудом держалась на голове. Хотя брезентовый костюм подыскали самого большого размера из имевшихся в рудничной гардеробной, он все же оказался маловат, — Северцев выглядел в нем переростком. В руках у Михаила Васильевича светилась аккумуляторная лампа. Он вспотел: неудобный костюм сковывал движения. Еле удавалось поспевать за маленьким, прытким Обушковым. Но просить сбавить шаг Михаил Васильевич ни за что не хотел: подумают — чиновник выдохся…

С интересом оглядывал Северцев знакомую шахту. Штрек тот же, а вот ламп дневного света раньше не было. Появился и второй рельсовый путь — для шахтных поездов. Михаил Васильевич с трудом догнал Обушкова, взял его под руку, задыхаясь, сказал:

— Второй путь, лампы дневного света смастерили. Молодчина ты, Василий Васильевич!

Василий Васильевич подмигнул:

— Приумножаем твое наследство. Погодь малость, паря, не то еще будет…

Северцев улыбнулся. Было приятно шагать вот так со старым другом, все нравилось в этом человеке. Привык Михаил Васильевич даже к лилово-синему бугристому родимому пятну во всю правую щеку, очень портившему обушковское лицо.

Сдружились они с Василием Васильевичем с того самого времени, когда Обушков приехал с золотых приисков сюда, на Каменушку. После отъезда Северцева Василий Васильевич по праву занял его место.

— Только скажу тебе, — продолжал Обушков, — что у моего дальнего соседа Степанова дела еще похлеще моих развернулись. Давно начали там стройку большого золотого комбината, называется он Кварцевый. Стройка эта тлела потихоньку несколько лет, ну а как перевели с Южного прииска этого Степанова, так он бичом расшуровал ее, любо-дорого смотреть. Восстал он против утвержденного министерством проекта подземных горных работ, доказал, что открытые там эффективней — а ведь снимать его хотели, да министр защитил, — рассказывал Обушков.

Северцев невольно вспомнил Сосновку и подумал, что, может, и ему придется последовать примеру незнакомого, но мудрого Степанова.

Раздался глухой рев сирены. Быстро сойдя с путей, они прижались к стене штрека, пропуская электровоз с вагонетками, везущими серую руду. Поравнявшись с ними, электровоз внезапно затормозил. С лязгом ударяясь друг о друга, остановились тяжелые вагонетки. Из кабины выскочил скрюченный машинист и поспешил к ним, на ходу растирая поясницу.

— Михаил Васильевич!.. Неужто снова к нам? — пробасил он, радостно пожимая Северцеву руку и с усилием распрямляя спину.

— Здравствуй, Иваныч! А ты все такой же лихач, — укорил его Северцев. И ухмыльнулся: — Зачем же к вам? Уж не соскучился ли, старина?

Машинист, с хитрецой глянув на Обушкова, сразу нашелся:

— Новый начальник нам тоже скучать не дает, но и тебя, Васильич, народ по справедливости вспоминает.

— Спасибо на добром слове, старина. Проездом я здесь: на Сосновку путь держу, теперь соседями будем, — угощая ею папиросой, говорил Северцев.

Машинист закурил. Шагая к электровозу, заметил на прощанье:

— С тобой — с хозяином надысь в согласии жили, а с соседом совсем любо-мило проживем!

Состав тронулся рывком, с железным визгом дергали друг друга вагонетки. Убегая, они громко лязгали на рельсовых стыках, и все же этот, казалось, забытый шум ласкал слух Северцеву, как музыканту — старая любимая мелодия…

В передовой забой, заваленный металлическими стойками, железными листами, длинными болтами, они попали к обеденному перерыву.

Северцеву понравилась закрепленная огромными железными гвоздями выработка. Здесь все было надежно, безопасно для горняка и, как утверждал Обушков, спокойно для хозяйственника. В полутемном штреке замигал огонек. Северцев узнал крепильщика Горшкова, известного на весь рудник сквернослова.

Горшков, не замечая начальства, весело перекликался с кем-то, причем через каждое слово вставлял по крайней мере три смачных, запас которых у него был просто неистощим:

— При самообслуживании… всего четверть часа… на обед тратим!.. Я… полметра сосисок… мигом… съел…

Вглядевшись в Северцева, он кинулся вперед с протянутыми руками:

— Доброго добра московскому гостю! Прости, Михаил Васильевич, что лишку высказался, сразу не приметил начальство… Ладно ты сделал, что навестил. Видать, старая хлеб-соль не забывается!

— В металл горняков заковал, а материться все не отучился. — Северцев похлопал крепильщика по плечу. — Вот пущу корни на Сосновке, ваш опыт перейму — кроме, конечно, твоего сквернословия, — тогда потягаемся!

Горшков виновато откашлялся в кулак, но ответил гордо:

— Мы дюже окореняли, на себя крепкую надежу имеем. Не забывай, что мы твоей выучки.

Северцеву стало неудобно перед Обушковым, и он, наскоро простившись с Горшковым, пошел из забоя.

— Вот когда ты уедешь отсюда, тебя ругать тоже не будут… Бывшего начальника всегда вспоминают добрее, чем теперешнего! — с теплой усмешкой говорил Северцев, шагая рядом с директором по штреку.

Разговор опять перешел на больную тему: как бы скорее добраться до Сосновки?

Северцев знал, что автозимник, то есть ледяная дорога по реке, по которому до сих пор доставляли годовой запас грузов для Сосновки, уже рухнул. Пять дней назад последняя машина, в которой ехал Яблоков, ушла под лед. Бывший директор принял прохладную ванну. Еще по крайней мере с неделю не будут летать самолеты: не просохли посадочные площадки.