— Остается один способ: верхом, — сказал Северцев.

— Ну, знаешь ли, голубчик, это удовольствие не для тебя. Тяжеловат стал… Куда вы только там, в главке, смотрели? Гробить машины, пережигать бензин, уродовать покрышки… да еще зарывать ежегодно миллионы рублей в дорогу-времянку — на все это вы находили деньги! — возмущался Обушков.

— Нет ничего постояннее временных сооружений, — пробурчал себе под нос Михаил Васильевич.

— Я тебя спрашиваю: какой идиот в главке утверждал такие сметы и планы? — допытывался Обушков.

— Я, — огрызнулся Северцев.

Ждать самолета было рискованно: он мог прилететь через неделю, а мог и через три. В подобных случаях Северцеву всегда приходила на ум поговорка: «Самолет самый быстрый способ передвижения для тех, кто располагает свободным временем, чтобы ждать». Он решил ехать немедленно, тем более что часть пути — до химкомбината, то есть около восьмидесяти километров, можно было, как говорили, с грехом пополам проехать на машине. Ожидание для него всегда было пыткой. Лучше трястись по бездорожью три, четыре дня, чем сидеть сложа руки.

Обушков уговаривал ждать самолета. К тому же через три дня предстоит торжество: жена в двадцатый раз справляет свое тридцатилетие, — под строгим секретом, как другу, доверил Василий Васильевич Северцеву семейную тайну.

— Остаться бы, конечно, стоило. Ты, как всякий истый золотопромышленник, отличаешься хлебосольством и гурманством… Но не могу!

— Не обижай хозяйку, останься… Угощу на славу. Балычок из тайменя закоптил — пальчики оближешь. Ушицей стерляжьей побалуемся, окорочок из медвежатинки найдется тоже. Пельмешек тысячи три на погребе морозится… Соленья, варенья всякие припас, все чин по чину, — причмокивая толстыми губами, рассказывал Обушков.

— Чревоугодник ты, Василий Васильевич! Даже рассказываешь вкусно, — отозвался Михаил Васильевич, обходя стороной затопленную слепую шахту.

— Грешен… Но что нам, таежникам, остается? В театр не пойдешь, до консерватории тоже далековато, вот и гостюемся да удивляем друг друга кулинарным великолепием. Остаешься, уговорил? — с надеждой спросил Обушков.

Поблагодарив Василия Васильевича за приглашение, Северцев все же попросил дать завтра на рассвете легковушку. На ней он предполагал добраться до химкомбината. Дальше — верхом. Неужели же он так безнадежно постарел, что за два дня не одолеет ста двадцати километров? Обушков еще раз попытался отговорить Северцева от трудной поездки, но, убедившись, что это бесполезно, распорядился подготовить к утру машину.

Михаил Васильевич зашел на радиостанцию, связался с Сосновским комбинатом — попросил прислать на смолокурку лошадей.

Вечером Обушков позвонил в заезжий дом и пригласил гостя на прощальный ужин — как он сказал, «попить чайкю». Северцев хорошо знал обушковский «чаек», поэтому прийти отказался: следует отдохнуть перед нелегким путешествием.

Выехал Михаил Васильевич еще затемно, когда поселок только что пробуждался. Подпрыгивая на неровностях дороги, «газик» проехал мимо белого дома с настежь распахнутой дверью, из которой тянуло запахом горячего хлеба. За пекарней пришлось затормозить: с конного двора к речке, пересекая дорогу, лениво плелся на водопой табун лошадей.

Около освещенных прожектором ворот рудничного гаража шофер остановил машину и, извинившись, скрылся в кирпичном здании диспетчерской. В ожидании Северцев под мерное тарахтенье заведенного поблизости трактора задремал: ночь он, боясь проспать, провел все-таки беспокойно. Шофер принес невеселые вести: только что вернулся из рейса грузовик, паводком снесло деревянный мост в двенадцати километрах от химкомбината… Ехать или не ехать? С минуту Северцев колебался… Километров восемь до смолокурки придется месить грязь… Удовольствие, прямо скажем, не из первых. Потом больше сотни километров надо трястись верхом, а на тебя валится мокрый снег. Спокойнее вернуться, подождать начала воздушной навигации, отпраздновать двадцатилетие тридцатилетия жены Обушкова, отоспаться… Однако он вызвал на смолокурку лошадей. Разве можно начинать работу с новыми людьми, сразу нарушая свое слово?..

— Поехали, — твердо сказал Северцев.

Шофер с нескрываемым любопытством взглянул на пассажира, тщательно разгладил пушистые, загнутые кверху гвардейские усы и, с треском переключив рычаг скорости, тронул машину с места.

Лучи автомобильных фар, вздрагивая на ухабах, пытливо прощупывали дорожные выбоины, скрытые под желтой жижей. Ехали осторожно, но основательной тряски все равно не избежали. Дорожные неудобства довершались плохой видимостью: снег густо запорошил ветровое стекло, крупные снежинки, приплясывая, плотным роем набивались в лучи фар. Сидеть было очень неловко: «газик» полз, перекосившись на сторону. Кузов жалобно поскрипывал. На заднем сиденье булькала запасная канистра. Едко пахло плескавшимся в ней бензином.

Небо медленно серело. Проступили неясные очертания гор, опоясанных грязноватой лентой дороги. Стали заметны лохматые кедры, попарно, в обнимку застывшие у дороги. Чем выше подъем, тем больше снега. Стройные пихты по пояс сидели в глубоком снегу, укрывшись белыми пуховыми платками.

На перевале апрелем и не пахло. Дорога здесь пошла более ровная, и водитель впервые включил третью скорость.

Пассажир и шофер закурили. Чтобы как-то скоротать время, разговорились. Степан — так звали шофера — работал на Каменушке еще при Северцеве, однажды возил его на машине.

Сильно удивился Михаил Васильевич, когда услышал, что Степан хочет бросить рудник и уехать домой в свой колхоз…

— Хитришь, Степа? С производства в колхоз не уходят, скорее наоборот, — усомнился Северцев.

— Надысь так было, а вскорости — как знать! — возразил Степан.

— Не знаю, что у вас изменилось, а в Подмосковье все по-старому: прошлой осенью мы с московских заводов и учреждений посылали рабочих и инженеров в подшефные колхозы на уборку, и тысячные оклады «инженеров-колхозников» ложились убытками на наше производство…

Степан, докурив папиросу и протирая тряпкой забрызганное грязью ветровое стекло, весело заговорил:

— И у нас точно таким же манером волынились на уборочной прошлой осенью. Работал я тогда на грузовике. Привез, значит, инженеров наших в подшефный колхоз — картошку копать, а обратно увез целую машину колхозников с мешками да кошелками: спешили на станцию — картошку продавать. Спрашиваю одну бабку: «Не стыдно тебе в такую горячую пору базарить?» Она и говорит: «Мы на своих огородах убрались. А на колхозных пущай инженеры поработают, раз они колхозную картошку жрут».

Северцев все еще не понимал: почему же все-таки решил Степан бросить производство и вернуться в колхоз? Тот вытащил из-под сиденья скомканную газету и, подкручивая ус, спросил Северцева: а читал ли он последнюю «Правду»? Михаил Васильевич признался, что, пока был в дороге, целую неделю не брал в руки газет и не слушал радио. Он развернул измазанную маслом газету, бережно разгладил ее рукой, а Степан, солидно откашлявшись, пояснил:

— Повысили, значит, заготовительные цены на сельские продукты. Подняли, как пишут в газете, экономическую заинтересованность колхозника. А в этом-то главный корень и есть. Вот я, к примеру: три года в тюрьме просидел. А за что, спрашивается? За эту самую незаинтересованность. Послушайте меня, врать не буду, про себя расскажу… Значит, отвоевался это я и вернулся в Сибирь, в колхоз, за вашей Сосновкой он. Без хозяина и дом сирота, а хозяйничали-то старики да бабы… Руки у меня и у других демобилизованных солдат давно по работе скучали. Так вот: вгрызлись мы в землю. Дела пошли неплохо… А осенью районное начальство прискребаться к нам стало, покою не дает: выполним план заготовок, так нам дополнительный спустят, чтобы, значит, район выручали! Выручили… А с нас авансом хлеб наперед за год требуют. Свезли. Семенами помогли соседям. Помогли, а амбар-то пуст… Словом, получили за свою работу вровень с самыми захудалыми колхозами. Побранились мы про себя крепко, но весной опять за дело принялись — не на печи же сидеть. Встаем спозаранку, раньше петухов, в работе еще злее стали, а соседи-лодыри смеются: «За что пластаетесь, дураки! Лучше и кулак свистеть, чем зря потеть…» Работали дружно, не заметили, как пришла осень. Уродилось всего вдосталь, убрали вовремя. По пять кило на трудодень пришлось, да только про это мы в районной газете вычитали. Словом, опять на трудодень грамм да грош — живи как хошь!