Впервые в жизни у него оказалось так много времени для сына.

Виктор за год очень повзрослел, ростом почти догнал отца, говорил баском и для солидности отрастил усики. За них классная руководительница дважды вызывала его к директору школы, но Виктор стоически боролся за свои мужские права. Компаний он не заводил, жил по-таежному — на отшибе. Рос любознательным парнем — много читал, увлекался астрономией, механикой и без конца задавал отцу всякие сложные вопросы, особенно из области атомной физики, на которые Михаил Васильевич далеко не всегда мог ответить. Рассказал, что дружит в классе с Генкой Кузиным — сыном шофера. Генка здорово водит машину, учит его и один раз уже дал порулить.

Увлекался Виктор и спортом. Как сибиряк, хорошо ходил на лыжах. Он легко выиграл школьное первенство. Но, конечно, больше всего любил футбол. Очень гордился тем, что играет в юношеской сборной района. За школьными девочками он не ухаживал. Но с соседкой Тоней ходил несколько раз в парк культуры на каток и однажды подрался с хулиганами, защищая ее от грубостей. Тоня тоже училась в десятом классе. Иногда они вместо готовили уроки, и, когда Аня уехала, Тоня даже штопала ему носки.

С удовольствием узнал Михаил Васильевич, что Виктор мечтает держать экзамены в Горный институт.

— Правильно, сынок! Будем создавать горняцкую династию Северцевых! — одобрил он.

Нога зажила. Врачи выписали Северцева на работу. Первый его визит был в министерство.

Окна здания-сундука по-прежнему светились бесчисленными огнями, у лифтов, все так же стояли в очереди сотрудники. Заметил Северцев и новшество: убрали стеклянные перегородки, теперь в коридоре табунились командированные с предприятий снабженцы. Они громко спорили, кого-то ругали, тут же на подоконниках составляли записки: годовая заявочная кампания была в самом разгаре.

В приемной Шахова, теперь обставленной кожаной мебелью и застланной коврами, ожидали незнакомые Михаилу Васильевичу посетители. Он занял очередь. Посетители негромко переговаривались — главным образом, о сокращении аппарата: оно коснется на этот раз даже заместителей министра. Из десяти оставят шестерых… Тут говорившие перешли на шепот, предсказывая, видимо, кто именно из заместителей подпадет под сокращение. В приемную входили сотрудники главка, сдержанно здоровались с Северцевым, исподтишка, но с явным любопытством разглядывали его.

Часто звонили телефоны. Тучная секретарша с видом великомученицы поднимала трубку и с раздражением допрашивала: «Кто просит?» Заученными, стереотипными ответами: «товарищ Птицын только что вышел», «товарищ Птицын у руководства», «у товарища Птицына важное совещание», «товарищ Птицын уехал в Экономкомиссию» — она отмахивалась от звонивших, как от назойливых мух. Редкие из них добивались права разговаривать с начальником. И только один раз Северцев увидел, как на ее вышколенное лицо набежала улыбка. «Сейчас, сейчас соединю вас, Серафима Валентиновна», — заметалась она.

Раздался приглушенный звонок. Секретарша мигом скрылась за двойными дверьми кабинета и, быстро возвратившись, объявила, что прием закопчен. Товарищ Птицын уезжает в Госплан. Недовольные посетители настаивали на том, чтобы им было указано точное время, когда товарищ Птицын их примет: некоторые из них уже третий раз часами просиживают тут зря. Попросил уточнить час приема и Северцев: у него неотложное дело по Сосновке. Секретарша снова удалилась. За ней в кабинет прошла официантка, неся на подносе что-то закрытое белой салфеткой. Выйдя из кабинета и осторожно притворив за собой дверь, секретарша объявила посетителям, что они будут приняты завтра утром, а товарища Северцева просят подождать — товарищ Птицын скоро примет его.

Прошло минут тридцать. Опять раздался приглушенный звонок, и Северцев был пропущен в кабинет.

К нему, утирая платком жирные губы, устремился Птицын, за этот год еще больше облысевший, располневший и обрюзгший. Он обнял Северцева и хотел поцеловать, но тот уклонился от поцелуя.

— Извини, что задержал! Собираем сводки. С планом туго. Но мы привыкли бороться с трудностями… Ну вот, брат, опять встретились на московской земле! Рад, очень рад тебя видеть, дорогой Михаил! — восклицал Птицын, почти домашним жестом указывая на глубокое мягкое кресло.

Он сразу заверил Северцева в неизменной своей дружбе. Он пережил не меньше неприятностей… Михаил и не представляет, каких трудов стоило уговорить Бурдюкова не отдавать его сразу под суд и таким образом фактически спустить на тормозах вопрос о его уголовной ответственности… Бурдюков — резкий, но справедливый, мужественно суровый человек! Кстати: он знаменит тем, что, рискуя собственной жизнью, лично спас более трехсот горняков, обреченных на смерть инженером-диверсантом… Такой кристально чистый человек не терпит нечистых дел, вроде сосновского… Об этом вообще-то не стоило бы говорить, если бы Михаил сразу правильно понял роль своего надежного друга во всей этой безобразной истории.

— О твоей роли в моей истории я догадываюсь, — сказал Северцев. — Я пришел за другим: нужно немедленно отменить четвертый пункт вашего приказа. Считаю его издевательским. Малинина прекрасный работник, нельзя разрешать марать ее всяким Никандровым!

Птицын изобразил на лице огорчение и некое административное недовольство.

— Приказ не мой. Хотя, сознаюсь, я много сделал, чтобы смягчить его… Что же касается определений деловых и прочих качеств, то оценивать свои кадры, вероятно, будем все-таки мы сами…

Он подошел к вешалке и стал укутывать шею теплым шарфом.

Северцев, продолжая сидеть, достал папиросу, закурил.

— Областной комитет партии заинтересовался вашим приказом, в частности судьбой главного геолога комбината, — сказал он. — Почему мое увольнение вы не согласовали, как положено, с обкомом?

Птицын рассеянно посмотрел на табличку с надписью: «Не курить», потом на северцевскую папиросу и, многозначительно подняв палец, предупредил:

— Боюсь, что вмешательство местных властей в наши дела только повредит вам… У каждого человека, а тем более у союзного министерства, есть самолюбие, принципы. — В голосе его звучала задушевная доверительность, когда он закончил: — Приказ о тебе товарищ Бурдюков, к сожалению, согласовал, звонил кому-то в обком… Ну и… я допускаю, что Малинина и неплохой работник, но… так было необходимо… — Он помялся, ища и не находя каких-то еще нужных ему слов, надел шапку и натянул шубу.

Северцев вскочил:

— Что было необходимо? Сподличать? Кому и в чьих интересах?.. Ты еще угрожаешь мне, я так понял?

Голос Птицына стал совсем ласковым:

— Я давно предупреждал тебя по-честному — не лезь на рожон, ты тогда не послушался совета… Теперь я опять хочу уберечь тебя от неприятностей… Чтобы мне выполнить последний пункт приказа — помнишь: о вашей судебной ответственности? — срочно напиши объяснение по акту ревизии. Меня беспокоят фиктивные наряды, разбазаривание бензина, подлог с платежными ведомостями. Надеюсь, ты знаешь, что бурильщики на перевале получали зарплату в разведке, хотя там не работали… Впрочем, этого ты и сам не отрицаешь…

Он перебирал пальцами пуговицы уже застегнутой шубы, поправлял шарф, потянулся за перчатками, лежащими на сейфе.

— Не отрицаю. Объяснение напишу, — тоже стоя уже у двери, стараясь вернуть себе спокойствие, говорил Северцев. И, взглянув в глаза Птицыну, с прямотою упорства спросил: — Что будет с Малининой? Отмените приказ?

Птицын отвернулся, шагнул к столу, взял папку.

— Я доложу товарищу Бурдюкову… Но думаю, что до выяснения всех обстоятельств дела он не захочет о ней и слышать… — Проходя мимо Северцева, он кивнул, озабоченно кашлянул. И вышел.

Из главка Северцев позвонил домой к Шахову. Телефон не ответил. Как объяснила потом секретарша, Николая Федоровича не было в Москве. Она же рассказала, что Шахов поправился, собирается скоро приступить к работе, но где он будет работать — еще неизвестно. Говорят, он хочет, чтобы его освободили от должности заместителя министра: здоровье у него уже все-таки не то…