– Не желаете ли, прошу прощения, чуточку консоме?… превосходный соус!..

– Тысяча благодарностей, Ваше Высочество! Вот!.. можно и с тюрбо!.. да что там говорить!..»

Я не прошу прощения за столь длинную цитату, напротив, я жду благодарности, ибо роман с его двухтысячным тиражом прочтут немногие. Но, что характерно для большинства мизантропов, в этих потоках обличительной лавы невозможно найти ни словечка упрека по отношению к себе. Селин не допускает и мысли, что его могут ненавидеть за какие-то его реальные слова или дела, – нет, его преследуют из простой кровожадности или просто жадности, он всегда только жертва.

«К чему было опять покидать Монмартр? да все из-за страха, что после четырехлетней передышки тебя разорвут на части на проспекте Жюно… о, жалкие людишки! все друзья и родственники только и ждали, когда меня замочат, все были заодно, готовились наброситься на меня, растащить всю мою мебель, стащить с меня последние штаны, а ненужное спустить с молотка… что они в результате и сделали, ей-богу! да что там говорить, я сам виноват… я сам принес себя им в жертву!..» Видимо, Селин и в самом деле во время бегства французской армии отказался загнать вверенную ему машину «Скорой помощи» и эвакуироваться в Англию, и тем в своих глазах навеки за все расплатился.

«Вот если бы я загнал машину за бабки, которые мне тогда предлагали, вместе с младенцами, санитарками и старухами в придачу, я был бы сейчас героем Сопротивления, и мне бы тоже воздвигли вот такой монументище! а теперь, батюшки мои, повсюду слышится улюлюканье!.. вас обвиняют во всех смертных грехах! все возмущены тем, что вы недостаточно покорно подставляете свою вонючую шею под нож!.. жалкий трус!.. миллионы зрителей в амфитеатре требуют вашей смерти!..»

Да, во всех трех томах ему решительно не в чем себя упрекнуть. Зато он вполне мог бы повторить вслед за Пушкиным: чему, чему свидетели мы были!

Он видел оргию пьяных заговорщиков, преждевременно празднующих гибель Гитлера. Он видел раздолбанные берлинские дома, пронумерованные обломки которых были аккуратно сложены, достигая второго или третьего этажа. Он видел бюргеров, пытавшихся устраивать новый уют под бомбами среди развалин. Он едва не сделался жертвой бдительных сопляков из гитлерюгенда. Он дружил с веселым эсэсовским врачом, умеющим запастись жратвой и напитками, с аппетитом употребляя их среди погибающей Германии (оба доктора сетуют, что нынешние санитарные нормы никак не позволяют разгуляться какой-нибудь хорошенькой эпидемии, кои в старые добрые антисанитарные времена всегда клали конец всем войнам). Хотя солдаты уже не те, предпочитают наблюдать сражения из амфитеатра. «А вот для русских, кажется, все еще не кончился 14-й год… у них не солдаты, а какие-то сомнамбулы… позволяют себя убивать, не понимая этого… потом, на следующей войне, увидите… и до них наконец дойдет!..»

Однако и среди всех бурь и гроз Селин не упускает случая пройтись по сильным мира сего: «Настоящий «железный занавес» существует только между богачами и нищими… а в среде богачей никаких идейных разногласий не бывает… зажравшийся нацист, обитатель Кремля, администратор Гнома и Роны, в сущности, прекрасно находят общий язык». «И насрать им на остальных!..»

Но если даже второе верно, то первое совсем не похоже на правду – уж слишком часто именно сильные мира сего стараются отправить друг друга на тот свет.

Пересказывать приключения «Севера» слишком долго, про них нужно читать. И Селин, когда перестает тонуть в отступлениях, пишет здорово.

Впрочем, как еще должен писать классик? Да, пишет он здорово, но уж никак не лучше Гамсуна, Фолкнера, Хемингуэя или Томаса Манна, а его мироздание уж тем более никак не богаче. Это только нобелевская лавочка сумела нам внушить, что в классическую литературу можно попасть через нужность, как это пытались проделать с такой-то «Матерью» Горького. А Селин как будто нарочно и «Ригодон» (законченный в 1961-м) начинает с расистских эскапад. Впрочем, ригодон – «бурлескный» народный танец – таким, очевидно, и должен быть.

«– Да поймите вы, чертов смертник! кровь всех цветных рас является «доминирующей»… желтых, красных, фиолетовых… а кровь белых является «доминируемой»… всегда! дети от ваших замечательных смешанных браков будут желтыми, черными, красными, но только не белыми… белыми они уже не станут никогда!.. фокус-покус! вот вам ваши благословения!

– Но христианская цивилизация!

– Выдумки, Пуле! миф! мошенничество! обман!

– И все же! великое изобретение!

– Скрещивание пород! разрушение идет уже двадцать веков, Пуле! и ничего другого! для этого и выдумано! изобретено! любое изобретение несет в самом себе с самого своего рождения и свой собственный конец, свою смерть!

– Так что же, Церковь убивает, Селин?

– Именно! и вас вместе с собой! она только этим и занимается, эта ваша Церковь! в задницу ее!

– Вы слишком любите парадоксы! Селин! китайцы никогда не были расистами!.. и негры тоже!

– Бросьте вы эту туфту! стоит им заявиться сюда всего на какой-нибудь годик, как они тут всех опустят! шутка ли! белые исчезнут навсегда! как будто этой расы никогда и не существовало… «слабый оттенок на лице», и все! остаться должны только черные и желтые! а белого человека скрещивает сама его религия! религии! иудейская, католическая, протестантская… белый человек обречен! он уже не существует! так можно ли во что-нибудь верить?»

И через три страницы снова трехтысячный ответ всем своим хулителям – письмо его друга Баржавеля (это в романе).

«Для меня во всем двадцатом веке до сегодняшнего дня существует лишь один новатор – это Фердинанд. Скажу больше, единственный писатель. Я надеюсь, что это тебя не обидит. Настолько он выше нас всех. То, что его мучат и преследуют, нормально. Но это все же ужасно, потому что он живой человек, однако он настолько велик, что ты невольно рассматриваешь его как бы вне времени и обстоятельств, которые давят на него. Я убежден, что чем более велик человек, тем больше он подставляет себя своим мучителям. Спокойствие – удел посредственностей, тех, кто не выделяется в толпе… Селин хотел бы вернуться в Париж или во Францию, и ты делаешь все, что можешь, чтобы ему помочь, но запомни: где бы он ни был, его будут преследовать. Его желание обрести покой в любом другом месте, а не там, где он находится, – это лишь мечта. Он не найдет покоя нигде. Его будут травить до самой смерти, куда бы он ни отправился. И он это хорошо знает. Он ничего не может с этим поделать, мы тоже. Мы можем только при каждом удобном случае напоминать всем о его величии, однако, поступая так, мы навлекаем на него удесятеренную ненависть мелких и посредственных кастратов, всех тех, кого начинает корежить от злобы и зависти, как только их заставляют поднять голову и посмотреть на вершины. Имя им Легион».

Прием неотразимый: всех, кто посмеет критически высказаться о божестве, заранее объявить посредственными кастратами, подобно тому как марксисты объявляют буржуазными наймитами всех, кто смеет им возражать. Но я-то про самого себя знаю точно, что я обожаю смотреть на вершины, и в том числе и Селином не могу не восхищаться – его неустрашимым остервенением. И все-таки мне никак не удается разглядеть в нем большего новатора, чем Кафка, Джойс, Фолкнер или Платонов. Согласен, это существенное расширение сферы художественного – решимость изображать лирического героя, воспринимаемого как альтер эго автора, жалким и противным. Но для тех, кто внимательно прочел «Записки из подполья», это вовсе не революция, но разве лишь ее углубление.

Конечно, углубление существенное, когда герой еще и физически смердит («Смерть в кредит»), поскольку его не приспособленная к вульгарному миру натура не позволяет ему тщательно, пардон, подтираться – но ведь эта откровенность не его личная заслуга. Допущение в литературу всех и всяческих ароматов – это, так сказать, веяние века. А вот изобразить в той же «Смерти» жалкими и противными отца и мать – тут новаторство Селина, пожалуй, трудно оспорить, и совершенно неуместно поминать при этом его библейского предшественника, тоже не устрашившегося рассказать о наготе своего отца. Селин создал потрясающий образ и нелепого несчастного папаши, и почти столь же пронзительный образ юного бунтаря: «Настоящая ненависть идет изнутри, из молодости, растраченной на непосильную работу. Такую, от которой сдыхают. Только тогда она будет так сильна, что останется навсегда. Она проникает всюду, ее достаточно, чтобы отравить все, чтобы истребить всю подлость среди живых и мертвых».