О любовных страстях он говорит куда более иронично, да и то лишь о чужих: «Целовала жадно. Порой исступленно».

При всей мучительной любви к дочери рассказчик никогда не винит обстоятельства в дочкиных – сначала просто неприятностях, он знает, что душа человеку для того и дана, чтобы преображать скучное и гадкое в красивое и забавное, подобно тому как иммунная система нейтрализует всякую заразу. А попытки изгнать из мира все бациллы лишь увеличивают нашу чувствительность к ним. Собственные огорчения Попов-рассказчик, кажется, раскидывает легко, как Илья Муромец злых татаровей, а вот справиться с огорчениями дочери оказалось куда потруднее. Ее школа оказалась суровой школой и для него.

«Как же я допустил с собой такое? Ведь отлично жил. Во всех писательских поездках, в стране и вне, у меня было заслуженное звание: зам по наслаждениям. Именно я везде чуял, где хорошо, в какую сторону податься, начиная с того, где завтракать и где ужинать. И все ушло! И сделала это обыкновенная девчонка, злая и неказистая. Выходит из школы… одна! Никого рядом нет. Хмуро хлопает по карманам джинсов: видно, все выкурила. Поставила себе цель: превращать каждый день в ужас. Ведь видят ее! Хоть бы зашла за угол! Единственная теперь радость у меня: градация страданий… Зашла! Вышла. Подошла.

– Ну что, батя? Заскочим в эту психушку?

Гордится своим бесстрашием: кто еще может так?! Больше нечем гордиться.

Что же это за существо? Идет в рваных джинсах, мятом свитере, нечесаная и, я бы сказал, неумытая. И учителями оценивается соответственно. Если не удалось выделиться в сторону успеха и прилежания, тогда до упора в другую сторону, быть первой с другого конца!»

Но до конца еще ой как далеко, и, однако, дочь идет к нему с наводящей оторопь неустрашимостью, – «во всем мне хочется дойти до самой жути»; ее не останавливают ни алкогольные галлюцинации, ни паралич, ни подступающая смерть. И автор тоже проходит этот крестный путь до конца, не страшась ни увидеть, ни назвать самые ужасные и отталкивающие подробности. Сказать, что он написал потрясающую вещь, значит сказать очень недостаточно, – он совершил подвиг.

«Жизнь удалась-2» я так и не написал. Но что-то, кажется, написал. «Этот крест – единственное, что делает тебя человеком». Последняя формула, которой героя припечатывает его малоприятная эпизодическая любовница, а заодно подруга семьи и жена друга, разумеется, чересчур сурова. И вместе с тем, проживи рассказчик благополучную жизнь вечного зама по наслаждениям, он не только не написал бы самой мощной своей книги, но и не узнал бы, какие запасы мужества и жертвенности таятся в его душе.

В своей несгибаемости он, пожалуй, в чем-то даже перерастает отца, который во второй части «Комар живет, пока поет» среди поглощенного человеческим, слишком уж человеческим потомства выглядит титаном.

В повести о дочери дед, «мужичина-деревенщина», выдающийся селекционер, накормивший пол-России, появляется еще на гребне силы и страсти.

«– Держись, Настя, природы, и она не подведет. Это – великая сила! Посвяти ей себя – и жизнь твоя наполнится смыслом! А там уж появятся, – небрежно махнул могучей лапой, – и деньги… – надолго задумался: что там еще? – Ну любовь, – уже вскользь, как дело десятое. Действительно, о любви вовсе не заботился, ставил в конец… Однако на селекционной станции его обожали: главный мотор! – Помню, как с твоей матерью, – глянул на меня, – в Казани встретились, именно на полях!

…Притом, надо отметить, матери после развода он не звонил никогда!.. Но это мелочь на фоне гигантских задач!»

«– Вот мы! – шутливо стукнул себя в грудь. – Выросли на природе. Вползли, можно сказать, в нее! Помню, ползаю по косогору, чуть подсох после снега, и корешки выковыриваю, похожие на луковки. И – в рот! Еще говорить не умел – уже знал, что брать из земли. Поэтому крепкие мы! А совсем ранней весной, когда ручьи стекали по улице, запруды делали, но не просто так, а чтоб ручеек направить в свой огород. Так что смысл жизни сразу появился – и навсегда!

Да. Нам бы так».

«Слаще труда, Настя, нет на свете ничего!

…Всего пробыл менее часа! А какие задачи поставил!»

В «Комаре» у могучего деда прежних сил уже нет, – ему хорошо за девяносто, – но страсть, кажется, только удесятерилась. Удесятерив и разброс сыновних чувств от бесконечной досады до преклонения.

Но как же не досадовать, если отец по-прежнему норовит все делать сам, а сыну, тоже уже согнувшемуся по-стариковски, потом приходится извлекать его то из сортира, то из щели между столом и стеной.

«– Отец! Но ты понял уже, что тебе нельзя ходить одному?!

– Не понял, – глухо оттуда донеслось».

Вся героическая и безумная история страны прошлась по нему, но, кажется, только укрепила. Многажды видя рядом чужую смерть, сам не раз оказываясь на волосок от гибели, побывав и в шаге от расстрела из-за собственного же упрямого желания сэкономить для государства пару мешков семян, он по-прежнему как делал, так и делает все по собственному разумению – на пороге небытия заводит последнюю делянку для селекции возле крыльца, с которого уже не может спуститься самостоятельно.

Это была эпоха, нуждавшаяся в титанах и породившая титанов. Как убога, а главное – бессильна «антитоталитарная» пропаганда, пытающаяся объяснить достижения Советского Союза подневольным трудом запуганных сталинских рабов. Таких орлов еще попробуй запугай! А что гораздо важнее – страх не может заставить по доброй воле напрашиваться на такие дела, о которых никто не может знать заранее, осуществимы они или не осуществимы. Тоталитарная власть взяла тем, что открыла шлюзы для скрытой энергии низов – чем ныне почти не занимается власть «демократическая». Поэтому ни сами вершители былых великих дел, ни дети их, ни внуки не согласятся принять ту версию истории, которая не преклонялась бы перед подвигами отцов и дедов. И если даже унизительную для их памяти «правду» согласятся признать «верхи» (о какой правде может идти речь, если человеческое мышление всегда подтасовка!), то «низы» немедленно начнут реконкисту.

Ее мы и наблюдаем на каждом шагу.

Александр Житинский и родился, и ушел из жизни в январе. И уж не знаю, как ему жилось внутри себя (талантливый писатель жить легко вроде бы не может), но несчастным или хотя бы огорченным я его никогда не видел. Даже о серьезных неприятностях он рассказывал спокойно, будто не о себе. И смерть ему судьба послала легкую, по крайней мере быструю, да будет ему пухом земля.

Познакомился я с Житинским в ленинградском журнале, который по тем временам считался смелым. Когда главным светочем был партийный работник, выбрать героем обычного работягу – это уже было смело. Появлялась так называемая правда жизни. Однако литература, которая несет суровую правду жизни, но не преображает ее, в которой мало игры, мало мысли, – она понемногу начала нагонять на меня тоску. В сравнении с казенной секретарской прозой это был, конечно, глоток кислорода, но мне в ней места явно не было. И вдруг однажды на тамошнем литобъединении вместо очередного мрачного самородка сидит какой-то веселый, немножко даже развязный парень в вельветовом пиджаке, – а вельвет в мелкий рубчик тогда был признаком богемности, – и читает что-то изящное, остроумное, живое…

О том, как некий гражданин обнаружил в себе способность внушать сны. И сначала это только забавно, сначала он внушает сны по заказу, кому для смеха, кому для страха, а потом он понимает, что должен внушать какие-то серьезные сны о чем-то важном, высокоморальном… И – с шуточками, с лирическими проблесками, – постепенно все это вырастает в историю пути художника, чей талант понемногу пожирает его личную жизнь, заставляет себе служить… Это была повесть «Снюсь».

Особых восторгов она в той компании не снискала, – видимо, им показалось, что это просто какой-то стеб. Я Житинского только спросил: так это что, аллегория пути художника? И он мне очень радостно закивал, ибо видел, что его мало кто здесь понимает. И мы тут же пошли выпивать в тогдашний Дом писателя, что-то приняли в резном дубовом зале, он сразу перешел на «ты», в пустом гардеробе залез на барьер и сидел, болтая ногами, потом мы поехали к нему домой, там еще добавили, и он уже поздно ночью читал мне свой неоконченный роман «Улетевший дом». И тоже история начиналась как будто просто нелепая: какой-то симпатичный раздолбай где-то шатался по друзьям или по девушкам, пришел домой, а дома нет. Дом обиделся и улетел, на его месте дыра. И он начинает искать этот дом…