Но когда, каким-то чудом оказавшись в больнице, он доживает до освобождения, то, услышав по радио весть о свободе, он испытывает недовольство: а почему нет ни слова о супе, ведь приближается обеденный час! И когда, уже в Венгрии, прогрессивный журналист просит рассказать о лагерном аде, этот образ кажется ему пустым: ад – это место, где не соскучишься, а в лагере, даже в Освенциме, могло быть и скучно. А главным врагом человека было время – те громады секунд, каждую из которых надо было как-то прожить. Хотя спасало то, что все эти секунды приходилось проживать по отдельности, а не все разом.

Журналист был симпатичный человек, поэтому юный мудрец выбросил бумажку с его телефоном не у него на глазах.

Впрочем, пора остановиться, потому что упоминания требует буквально каждая строка этой небольшой книжки, которая воистину томов премногих тяжелей. Но что обидно – она мечена тем же самым нобелевским клеймом, что и всего лишь недурная, хотя и очень однообразная Елинек, и умный, но тусклейший Памук.

И тем не менее нобелевских лауреатов давно пора печатать под рубрикой «Остерегайтесь подделок!».

Увы, сколько ни чести Нобелевскую премию фабрикой фальшивого золота, но бренд ее бренчит так громко, что выдавить из себя раба никак не удается, а потому за «Беглянку» Элис Манро (СПб., 2014) я принялся с такой ответственностью, какой, к стыду своему, не испытываю ни перед одним из своих соотечественников (вот они, плоды низкопоклонства!). Сначала идут четыре страницы таких восторгов, каких не удостаивались ни Чехов, ни Джойс, восторгов, наводящих на ту привычную догадку, что мы имеем дело не с критикой, но с рекламой: самолутчий аглицкий, то бишь канатский товар! Налетай, подешевело! «Она переджойсила Джойса и перечеховила Чехова» («The Boston Globe»). Но газеты для того и финансируются, чтобы засыпать родники вечности пестрым сором текучки, другое дело синклит, он же ареопаг стокгольмских мудрецов. Постоянный секретарь Шведской академии профессор Петер Энглунд тоже помянул Чехова: «Она работает в традициях, восходящих к Чехову, но довела этот жанр новеллистики до совершенства». Но! Чехов не довел, пришлось ждать Манро.

«Беглянка», давшая название всему сборнику («Беглянка» – настоящее чудо, восторгается «The New York Times Book Review»), начинается сдержанно: «Автомобиль еще не преодолел подъем, который звался у них горкой, а Карла уже услышала. В голове у нее пронеслось: это она. Миссис Джеймисон, Сильвия, вернулась из Греции – на курорт ездила». Так оно и длится: предметы в основном не изображаются, но лишь называются, во внутренней речи тоже ничего «лишнего», что заведомо исключает чеховское чудо, когда из одной реплики рождается не только характер персонажа, но даже его внешность. Графический минимализм Манро имеет свои достоинства, однако мало относится к Чехову, а Джойса сюда можно приплести разве что издевки ради: ну-ка, что это дурачье (мы с вами) еще готово слопать? Сюжет «Беглянки», правда, можно уложить в чеховскую парадигму – драматизм повседневности. Простая канадская пара – Кларк и Клара живут в «мобильном доме» уроками верховой езды. Они и так еле сводят концы с концами, хотя Клара и пытается неумело бороться за «мещанский уют», но гордец Кларк ухитряется расплеваться даже и с теми, кому не должен. Скандал в аптеке подан жестко и точно (поклон переводчице Е. Петровой): «У нее эмфизема легких». – «Фу-ты, ну-ты, а у меня – геморрой задницы». Кларк и со спутницей жизни краток и резок, но Клару более всего угнетает пропажа белой козочки Флоры, она опасается, что ее сожрали койоты или одичавшие собаки, а то и медведь задрал, – в канадской жизни и такое бывает.

А у Кларка тем временем вызревает очередной полукриминальный прожект: стрясти с интеллигентной миссис Джеймисон отступного за то, что они не станут публично срамить ее покойного мужа, известного поэта, который, уже парализованный, склонял Клару к «действиям сексуального характера», когда она приходила помогать его жене по хозяйству. На самом деле Клара все сочинила для мужа, стараясь его «распалить и ублажить, да и себя заодно». Но теперь, когда он распалился мечтой о шантаже, Клара уже не знает, как и выпутаться: она вполне сочувствует горю и одиночеству Сильвии и даже, помогая ей по хозяйству, однажды мимоходом легонько целует ее в макушку. Как же после этого перейти к вымогательству? И вот в разговоре о пропавшей козочке Клара вдруг начинает прямо-таки выть в голос и неожиданно признается, что она сходит с ума от жизни с мужем, которому она словно бы ненавистна. Благородная Сильвия готова ей помочь – обеспечить деньгами и кровом в Торонто, покуда она не найдет работу. Но в автобусе Клара понимает, что, покуда она бежит от Кларка, он все равно еще служит двигателем ее поступков. «Но чем заполнить его место, когда побег закончится?» Она вырывается из автобуса:

– Приезжай за мной. Умоляю. Приезжай, забери меня.

Такие зигзаги сюжета противопоказаны чеховскому миру, в котором все судьбоносное рождается из мелочей, а не из метаний. Почти чертежная, а не живописная точность, жесткость тоже отнюдь не чеховские – если уж беспокоить тени великих, можно помянуть раннего Хемингуэя (еще и вставки курсивом, которыми, впрочем, потрясал и Фолкнер). История и завершается скорее по Фолкнеру, чем по Чехову: Кларк ночью является к Сильвии и в наглой манере требует, чтобы она больше не совала нос в его семейные дела, – и тут из ночного тумана, напугав их обоих до полусмерти, возникает пропавшая козочка Флора. В итоге Клара получает от Сильвии возвышенное письмо, где та желает ей счастья с мужем, упомянув, что именно Флора, как добрый ангел, в ту ночь разрушила стену враждебности между ею, Сильвией, и Кларком. И у Клары где-то в легких засела мешающая дышать игла: козочка-то дома так и не появилась… Но Клара не поддается искушению сходить на опушку леса, где пируют грифы, чтобы проверить, не белеют ли там мелкие грязные косточки и маленький, как чашечка, череп с прилипшими клочками окровавленной шерсти: правда хорошо, а счастье лучше.

Ничего не скажешь, отличная проза. Великая? Ни в коей мере – нет ни нового образа мира, ни нового героя, ни открытий в области так называемой формы. Судя по рассказам «Беглянки», Манро пишет ничуть не лучше наших мастеров, работавших примерно в одно время с нею, – не лучше Трифонова, Казакова, Шукшина, Искандера, Петрушевской; в жесткой психологической точности, она их временами, пожалуй, превосходит, но что касается собственно искусства – богатства красок, юмора, поэзии, – то, выражаясь словами поэта Клюева, наши соловьи поголосистее. Да только когда Нобелевская премия присуждалась за искусство? Разве что художник слишком уж гремел (впрочем, Толстому и Набокову и это не помогло). Так что политиканствующий синклит невольно заставляет выискивать у отличного прозаика какие-то «прогрессивности», ибо искусство творят люди духа, а премии выдают люди дела («Он, видите ли, дубина пьяная, пришел в театр не за искусством, а за благородством». – А. П. Чехов).

Самый сильный рассказ сборника «Случай»: неприкаянная интеллектуалка Джулиет едет в какую-то рыбацкую глухомань, получив оттуда письмо, в котором ей померещился намек на влюбленность. С автором письма она тоже познакомилась в поезде: сначала она, уткнувшись в книгу, решилась отказать в беседе малообаятельному попутчику, потом ей срочно понадобилось в туалет из-за проблем с месячными (все процедуры перечислены отнюдь не с чеховской точностью), затем выяснилось, что поезд задерживается из-за самоубийцы, – как она догадалась, того самого, с которым она не пожелала поболтать: снова резкий сюжетный бросок, почти мелодраматический. Потрясенная, она завязывает знакомство с более обаятельным мужчиной, – от которого теперь и получила волнующее письмо. По приезде обнаруживается, что у того только что умерла жена, а к тому же у него есть постоянная любовница. В общем, сплошной Античехов – внезапность за внезапностью вплоть до античеховского хеппи-энда. А в рассказе «Скоро», продолжающем «Случай», еще и обнаруживается, что Манро в отличие от Чехова не умеет интересно писать о событиях, которые сами по себе, в другом изображении неинтересны. Зато наконец-то возникает протест свободной личности против консервативной затхлости. В ее родном городке отцу-атеисту приходится выдавать себя за друида и помалкивать во время обязательного чтения Библии, чтобы ему позволили рассказать ученикам об эволюции, а священник ужасается, что Джулиет отказалась крестить дочь: это все равно что отнять у нее источник пропитания, – и накаркал: Пенелопа навсегда уходит из дому…