И все это так по-человечески, прямо не хуже Кейт Аткинсон, раз уж издателям не с кем сравнить писательницу в собственной стране. Но так издавна повелось в нашей приказчичьей рекламе – самолутчий аглицкий товар!

А потом Элли становится свободной нью-йоркской женщиной и пишет газетные колонки об Одиннадцатом сентября, терзаемая запахом горящей резины, топлива и еще чего-то, «о чем не говорили, но что было самым страшным». Вдобавок в эти дни пропадает без вести ее брат, и Элли в качестве свободной женщины ищет утешения в свободном сексе.

«Мужчина подошел к стойке, расплатился. Не уходи. Подними глаза. Я ждала бряканья колокольчика, но напрасно. Вместо этого шаги в мою сторону.

– Вы выглядите точно так, как я себя чувствую, – сказал он.

У него было усталое, печальное лицо. Он поставил передо мной кофе с конфетой «бачи» на блюдечке.

…Потом он перевернул меня на спину, и вместо пальцев во мне был уже член. Теперь я видела его лицо: печальное, нежное, прекрасное лицо, у которого не было имени».

У персонажей Сары Уинман в отличие от персонажей Дорис Лессинг имеется не только член, но еще и лицо. У Дорис Лессинг сплошные мысли без особенных чувств, у Сары Уинман сплошные чувства без особенных мыслей. Что же до сексуальной морали, то они обе ею практически не скованы, наводя на мысль, что мораль сексуальная и просто мораль имеют между собою мало общего: я видел много сексуальных пуритан, злобных, завистливых и подлых, и видел немало сексуально раскрепощенных мужчин и женщин, добрых, щедрых и верных в дружбе. А потому сегодняшняя борьба за сексуальную нравственность, боюсь, отнюдь не приближает нас к просто нравственности.

А мелодрама Сары Уинман, пожалуй что, и приближает: мелодрама – душа искусства, Дорис Лессинг на тысячах страниц неумолимо демонстрирует, что без тайной веры в детские сказки искусство невозможно. При этом Сара Уинман очень маленький, но писатель, а Дорис Лессинг крупный, но не писатель.

Впрочем, раз пишет и награждается, значит, все-таки писатель. В мире Джорджа Оруэлла писателем называли даже карандаш.

Патрик Модиано, «Горизонт» (М., 2014). «В последнее время Босманс размышлял о своей молодости, о некоторых событиях, историях без продолжения, что резко оборвались, запомнились только лица без имен, мимолетные встречи. Отдельные эпизоды возвращались из далекого прошлого, но коль скоро их ничто не связывало с последующей жизнью, они пребывали в бессрочном настоящем, в неопределенном взвешенном состоянии. Он вечно будет задавать себе вопросы, но так и не найдет ответов. Разрозненные фрагменты не собрать воедино. Он пытался упорядочить их на бумаге, искал хоть одну достоверную деталь: точное число, место действия, фамилию, что пишется неведомо как. Купил блокнот в обложке из черной искусственной кожи и всегда носил его во внутреннем кармане пиджака, чтобы в любую секунду зафиксировать вспышку воспоминания на краю провала памяти. Ему казалось, что он раскладывает бесконечный пасьянс.

Понемногу он восстанавливал ход событий, и его мучили сожаления: зачем он выбрал этот путь, а не иной? Почему позволил раствориться в безвестной толпе даме с необычным лицом, с изящной фигурой, даме в причудливом меховом токе, даме с собачкой на поводке? При мысли о том, что могло произойти, но так и не произошло, у него кружилась голова.

Обрывки воспоминаний относились к той поре, когда мы часто оказываемся на распутье, когда открыто столько дорог, когда выбор еще возможен. Записи множились в блокноте и приводили ему на ум статью о темной материи, написанную им для астрономического журнала. За действительными событиями и знакомыми лицами он ясно различал сгущение темной материи: в нее превратились краткие встречи, пропущенные свидания, потерянные письма, имена и номера телефонов, что остались в потрепанном забытом ежедневнике, а еще все незнакомцы и незнакомки, мимо которых проходишь, даже не заметив их.

…Меровей. Имя это или фамилия? Не стоило долго размышлять о такой малости, хотя бы из боязни, что мерцание совсем угаснет. Удалось записать слово в блокнот, уже хорошо. Меровей. Притворимся, что думаем о чем-нибудь другом, – единственный способ подстеречь воспоминание, не спугнув, – пусть проявится само, без нажима. Меровей».

Я привожу такой длинный отрывок, чтобы те, кто не читал, успели хоть немного прочувствовать фирменную неторопливость нобелевского лауреата 2014 года, его фирменное стремление с предельной неспешностью погружаться в исчезнувшее прошлое.

Вердикты Нобелевского комитета, как правило, являют собой маленькие шедевры напыщенного пустословия, зато постоянный секретарь этой фабрики поддельного золота Петер Энглунд постоянно оживляет напыщенную скуку какой-нибудь нелепостью. На этот раз он провозгласил Патрика Модиано «Марселем Прустом нашего времени». А что такого? Пруст стремится воскресить утекшее время, и Модиано стремится воскресить утекшее время (бабочка летает, и баскетбольный мяч тоже летает, значит, баскетбольный мяч это бабочка нашего времени).

У Пруста пиршество оттенков и метафор: «Вот зимние комнаты, где, улегшись в постель, зарываешься лицом в гнездышко – ты свил его из разнообразных предметов: из уголка подушки, из верха одеяла, из края шали, из края кровати, из газеты, а затем, скрепив все это по способу птиц, на неопределенное время в нем устраиваешься; зимние комнаты, где тебе особенно приятно чувствовать в стужу, что ты отгорожен от внешнего мира (так морская ласточка строит себе гнездо глубоко под землей, в земном тепле); где огонь в камине горит всю ночь, и ты спишь под широким плащом теплого и дымного воздуха, в котором мелькают огоньки вспыхивающих головешек, спишь в каком-то призрачном алькове, в теплой пещере, выкопанной внутри комнаты, в жаркой полосе с подвижными границами, овеваемой притоками воздуха, которые освежают нам лицо и которые исходят из углов комнаты, из той ее части, что ближе к окну и дальше от камина, и потому более холодной».

У Модиано же сплошные перечни без малейших попыток оживить предметы тонкой наблюдательностью или оригинальной ассоциацией: «По широкой лестнице с железными перилами можно было подняться на полуэтаж, где некогда располагались сотрудники издательства. На двери справа – медная табличка с гравировкой: «Люсьен Хорнбахер, главный редактор». Коридор. Дальше довольно сумрачная гостиная – Босманс называл ее «курительной гостиной». Темные кожаные кресла и диван. Пепельницы на трехногих подставках. Персидский ковер на полу. Остекленные шкафы заслоняли четыре стены. В них были собраны все образцы продукции издательства «Песочные часы» за двадцать лет его существования».

Стиль Модиано – стиль жесткого очерка, почти протокола, в чем нет ни малейшего греха, такой стиль наиболее уместен, когда автор хочет привлекать поменьше внимания к себе и даже к изображению, чтобы сосредоточить внимание на изображаемых предметах и событиях, и это Модиано вполне удается: у читателя никогда не возникает желания отвлечься от действия романа, чтобы поаплодировать художнику (что это за действие – об этом чуть позже). Но отождествлять Модиано с Прустом – для этого требуется истинно нобелевская слепоглухота, и остается только сожалеть, что к ней не присоединилась еще и немота.

Пруст погружается в целые моря психологических оттенков – Модиано чистейший позитивист, он лишь фиксирует поступки, даже не пытаясь судить об их мотивах. Это тоже его фирменный прием: писатель не любит заботиться о правдоподобии и мотивировке действий персонажей (Н. Ржевская. Патрик Модиано // Французская литература 1945–1990. – М., 1995). Вот извлеченный из Леты Меровей неизвестно зачем требует, чтобы главный герой вступил в его «Веселую Компанию»: «Меровей настаивал, наступал на Босманса все более задиристо, явно нарывался на ссору. Двое других уже приготовились наблюдать за поединком на боксерском ринге, похожий на бульдога брюнет чуть заметно усмехался, блондин в затемненных очках оставался невозмутимым».