А у литераторов – Сюлли-Прюдом, Моммзен, Бьернсон, Хосе Эчегарай-и-Эйсагирре, Сенкевич, Кардуччи, Киплинг, – если не считать Киплинга, эхо отзывается куда менее звонкое…

Зато звон монет толпа слышит более чем отчетливо: не может же быть, чтоб такое бабло давали за фуфло!.. Может, может, дорогие наивные товарищи, у нас уже давно все то же, что и у вас.

В списке первых нобелевских лауреатов блистательно отсутствуют Марк Твен, Золя, Чехов, Стриндберг, Ибсен, Толстой. Естественно, со всех сторон выдвигавшийся и каждый раз отвергаемый высоким собранием анонимов. Однако лишь по истечении полувекового срока давности (вот пример истинной прозрачности!) военная тайна обсуждения кандидатуры величайшего писателя всех времен и народов была приоткрыта. Не могу удержаться, чтобы не пересказать фрагмент статьи Абрама Блоха «Несостоявшиеся Нобелевские премии в русской литературе» («Всемирное слово», № 15, 2002). Синклит или там ареопаг, возглавляемый Карлом Давидом Вирсеном (хороша перекличка: Лев Толстой – Карл Давид Вирсен, это еще покруче, чем восьмая нобелевская пара Резерфорд – Эйкен!), требовал от претендентов «высокого и здорового идеализма», а у Толстого все время не хватало то здоровья, то высоты: «насколько, в сущности, здоров идеализм писателя, когда в его особенно великолепном произведении «Война и мир» слепой случай играет столь значительную роль в известных исторических событиях, когда в «Крейцеровой сонате» осуждается близость между супругами и когда во многих его произведениях отвергается не только церковь, но и государство, даже право на частную собственность, которой он сам столь непоследовательно пользуется, когда оспаривается право народа и индивида на самозащиту».

Расшаркиваясь перед «бессмертными» «Войной и миром» и «Анной Карениной», всемирные судьи впадают в «чувство нравственного негодования» перед «Воскресением», «Власть тьмы» ужасает их «зловещими натуралистическими картинами», «Крейцерова соната» оскорбляет проповедью «негативного аскетизма»… Интересно бы заглянуть в протоколы нобелевских мудрецов, где обсуждаются Джойс и Пруст (Кафка-то наверняка остался незамеченным), – насколько понизилась в них концентрация пошлости, пафос служения печному горшку банального морализма? Хотелось бы надеяться, но что-то не выходит: всякая власть развращает – власть абсолютная развращает абсолютно.

В итоге, берясь за книгу еще не успевшего обронзоветь естественным путем нобелевского лауреата, вместо предвкушения освобожденности от мира суеты, наоборот, ощущаешь недоверчивую настороженность: ну что там тебе еще собираются впарить? В чем заключается та примесь фальши, «нужности», которая позволила автору подняться на этот кратковременный пьедестал на современной ярмарке суеты?

Впрочем, это и хорошо – подвергать продукцию подозрительной фирмы независимой экспертизе. Те читатели, чей вкус воспитан Пушкиным, Толстым, Достоевским, Буниным – да и нобелевскими лауреатами из дымовой завесы: Анатолем Франсом, Гамсуном, Хемингуэем… – сделали бы благое дело для литературы, если бы регулярно разбирали особо приглянувшиеся им подделки в специальной рубрике «Фальшивое золото». Как еще мы можем противостоять этой организованной силе высококвалифицированной пошлости?

Последнее впечатление этого рода – Орхан Памук, нобелевский лауреат 2006 года. Его роман «Снег» читаешь, не веря своим глазам. Если бы его принес в толстый журнал какой-нибудь молодой писатель, ему бы наверняка посоветовали обратить роман, где искусство и не ночевало, в очерк, чтобы не потерять столь значительную тему – борьба исламизма со светским государством в современной Турции. Сюжет, пожалуй, был бы даже увлекателен, если бы герои подавали хоть малейшие признаки жизни, а не были идеологическими схемами. Впрочем, когда они произносят хотя и неестественные, но интересные идеологические монологи, это еще переносимо: «По отдельности беднякам, может быть, и сочувствуют, но когда бедна целая нация, весь мир первым делом думает, что это нация глупая, безголовая, ленивая, грязная и неумелая. Вместо того чтобы посочувствовать им, мир смеется. Их культура, их традиции и обычаи кажутся ему смешными».

Но когда они пытаются любить… Это уже похоже на издевку: что это дурачье (мы с вами) еще готово слопать? Ей-богу, я был бы этому почти рад – чтобы на литературном олимпе сидели веселые бесстыдники, а не добропорядочные тупицы. В этом было бы как-то больше жизни.

Однако вряд ли, Нобелевская премия – это слишком серьезно. На задней обложке «Снега» приводится восторженный отзыв «Daily Telegraph»: Орхан Памук из тех писателей, для которых создана Нобелевская премия.

Для неглупых и актуальных публицистов, лишенных художественного дара? Теоретически, правда, можно допустить, что виною всему переводчик. Но ведь помимо языка есть еще и смысл, и если смысл фальшив или пошл, с этим ничего не сможет сделать никакой мастер стиля…

Впрочем, насчет Памука я все же готов сделать уступку его поклонникам, вероятно, лучше меня читающим по-турецки: пусть даже во всем виноват переводчик. (Переводы Солженицына на английский, судя по комментариям Чуковского, тоже были чудовищны – но это опять-таки говорит о том, что и он получил премию за «нужность» – и слава богу: раз все равно в ходу фальшивая монета, так пусть на ней хоть раз заработаем и мы. Правда, заработала ли что-то русская литература – большой вопрос.) Так вот, пускай Памука испортил переводчик. Но если бы на книге не стояло нобелевское клеймо, разве издатели, среди которых есть несомненно люди со вкусом, стали бы выбрасывать на рынок полуфабрикат? Разве стали бы его, не задумываясь, покупать сколько-нибудь культурные люди? И разве стали бы дожевывать его до конца, утратив доверие к собственному вкусу? Как видите, даже и в случае этого неправдоподобного допущения Нобелевская премия все равно сделалась двигателем и прикрытием халтуры.

Ей-богу, на месте журнала «Иностранная литература» я бы открыл специальную рубрику «Пробирная палата», чтобы заново переопределять содержание золота в тех квазидрагоценностях «наилутчего аглицкого сорту», которые спускают на наши головы европейские авторитеты.

Разумеется, силы слишком неравны, но если мы хотя бы в своем кругу научимся произносить слова «Нобелевская премия» без почтительного придыхания, уже и это будет неплохо.

А то что это еще за новое Политбюро мы посадили на свою голову!

Или это общий закон – устранение одного деспота открывает дорогу новым? И тогда в наших интересах оберегать Нобелевскую премию, чтобы не нажить худшего зла?

Все-таки, сколько ни клейми Нобелевскую пробирную палату фабрикой фальшивого золота, из года в год ставящей свое клеймо на латуни, десятилетия всеобщего подобострастия сделали свое дело: видишь бренд «НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ 2007» – и тут же чувствуешь подлость во всех жилах, как признавался Пушкин после встречи с императором. Вдруг я чего и пропустил?.. («А ты всего Ленина читал?!» – когда-то пресекали наши робкие попытки ревизионизма правоверные коммунисты). А тут еще издательская аннотация: «Эпохальный роман, по праву считающийся лучшим произведением знаменитой английской писательницы Дорис Лессинг…»

Итак, Дорис Лессинг, «Золотая тетрадь» (СПб., 2009). На супере бледное женское личико, утонувшее в корневой системе волос, полуприкрывших обнаженную грудь, – этакая «Майская ночь, или Утопленница». Объем – полтора «Воскресения» с довеском, о цене умолчу, чтобы редакция не заподозрила, что платит мне слишком много.

Первая глава – «Свободные женщины».

«Женщины были одни в лондонской квартире.

– Дело в том, – сказала Анна, когда ее подруга, поговорив по телефону на лестничной площадке, вернулась в комнату, – дело в том, что, насколько я понимаю, все раскалывается, рушится.

Молли всегда много говорила по телефону. Перед тем как он зазвонил, она как раз успела спросить…»

Бунин когда-то признавался: «Для меня главное – это найти звук. Как только я его нашел – все остальное дается само собой». Дорис Лессинг тоже нашла нужный ей звук – отщелкивание костяшек на невидимых счетах. Молли более искушенная, Анна более талантливая, но ее бесит, что их объединяет статус свободных женщин, то есть окружающие оценивают их исключительно с точки зрения их отношений с мужчинами. Они и друг с другом разговаривают этим же четким отщелкивающим языком, отчего объем в сравнении с пересказом удваивается, а т. н. речевые характеристики к характерам ничего не прибавляют, ибо полностью отсутствуют. А поскольку и для внешности героинь миссис Лессинг не находит ни единой индивидуальной черточки, приходится все время проверять, где Молли, а где Анна.