— Пётр Николаевич, поймите... Казаки ещё и потому горой стоят за самостоятельность войска, что считают это лучшим способом защититься от большевистской анархии и разбоя. А с другой стороны — избежать разорения, которым чревато для них пополнение и снабжение армии. Идя на Москву, она же будет расти и требовать всё больше...
Сидел Науменко на слегка расшатанном венском стуле прямо, как в седле, расслабленно положив руки на круглый одноногий столик, покрытый белой кружевной салфеткой. То и дело поправлял округлый чубчик, окружённый с двух сторон высокими залысинами, — будто собирал разбежавшиеся мысли. Лицо его осунулось. Со свежестью сошло и доброе выражение. И говорил не то что нехотя, а как-то замедленно и раздумчиво, голосом тихим и ровным, словно опасался потревожить душу погибшего.
— Ты о чём?
— Ну, как же... Ведь Кубань, считайте, единственная база армии. Где ещё взять людей, лошадей, зерно, мясо? Весь смысл куцей автономии, которую Драгомиров с Лукомским навязывают краю, в том и состоит, чтобы изъять из ведения кубанского правительства мобилизации и снабжение армии... И к чему это приведёт? Хозяйства казаков лишатся большей части рабочих рук... Подрядчики скупят все по низким казённым ценам, как в прежние времена... А население останется с одними бумажными деньгами. А они прямо на глазах превращаются в конфетные фантики... А казаки как были, так и есть казаки: и большевиков ненавидят, и добра своего жалко...
— Хотят и рыбку съесть, и на мель не сесть. Так, что ли?
— Деникин и его Особое совещание хотят того же, по-моему.
— Ну, хорошо, а новое правительство... этого...
— Сушкова.
— Да, Сушкова. Оно сумеет радикально улучшить отношения между Кубанью и главным командованием?
Науменко, пожав неширокими плечами, ответил не сразу. Второй уже месяц крутясь в Екатеринодаре как белка в колесе и задыхаясь в чаду политической кухни, он сам того не желая приходил к заключению: улучшение этих отношений зависит прежде всего от Деникина и его ближайших помощников. Слишком много набралось примеров тому, что они не желают считаться с вековыми устоями жизни казаков, с их войсковыми установлениями и психологией... Взять хотя бы сформирование 1-го конного корпуса: Ставка включила в него девять кубанских казачьих полков, а назвала только «конным», а не «Кубанским». Гордость офицеров и казаков была уязвлена. Иные до сих пор обиду в частных письмах высказывают... Стоит ли говорить Врангелю неприятную правду?
— Боюсь загадывать, Пётр Николаевич. Будем надеяться, во всяком случае... Но пока война с большевиками во всероссийском масштабе не завершится, поводы для ссор будут возникать ежедневно. Сами же знаете, что такое в нынешних условиях снабжение армии...
— Знаю, к сожалению... А в вопросе о Кубанской армии как он себя поведёт, Сушков этот?
— Видите ли, далеко не всё зависит от правительства... Есть ещё депутаты Рады, представляющие население... А для станичников войсковая власть без собственной вооружённой силы — всё равно что казак без лошади. Ведь у Донского войска есть армия... А Кубанское чем хуже? Наконец, покойный Корнилов обещал, что у нас будет своя армия.
— Но ведь обстоятельства изменились. Разве нет?
— Скорее не обстоятельства, а люди... — Науменко посмотрел Врангелю прямо в полуприкрытые верхними веками иссера-жёлтые глаза: они излучали живейший интерес и требовали полной откровенности. — Алексеев и Корнилов были для кубанского казачества настоящими вождями. И Деникина казаки знают... Но кто такие Лукомский с Драгомировым? Они для простых станичников — досужие перелёты, и не больше. Прибежали на Кубань в поисках приюта... А держат себя с казаками, как патриции с плебеями. А кто дал право Шульгину оскорблять казаков? Называть их «туземцами», а членов Рады — «парламентариями в черкесках»?
— Да Бог с ним, с Шульгиным... Давай-ка вернёмся к Деникину. Почему, по-твоему, он до сих пор не сподобился наладить отношения с кубанскими властями?
— Боюсь, по правде говоря, он попросту не способен... Он же совершенно не учитывает казачью психологию. Ведь народоправство у казаков в крови, а революция дала им возможность впервые построить свою власть... И пока его грубые попытки подмять Кубанское войско только и ведут к тому, что казаки начинают видеть в нём не освободителя, а реставратора старого режима...
— Но разве не Добровольческая армия освободила Кубань?
— Но состоит-то эта армия из кого? На десять тысяч добровольцев приходится тридцать тысяч кубанцев. Вот казаки и считают, что добровольческая власть — государство без народа и территории...
— А как же Черноморская и Ставропольская губернии?
— Две губернии — ещё не вся Россия. К тому же и они освобождены от большевиков при участии самих казаков. Нашей же дивизией... Разве нет?
Врангель кивнул едва приметно. У него возникло вдруг смутное ощущение: разговор этот он уже вёл когда-то с кем-то...
— А сам ты, Вячеслав, как бы развязал этот узел? Ежели бы стал, предположим, войсковым атаманом...
Короткий смешок Науменко, тихий и смущённый, Врангель истолковал как признак полного отсутствия в нём подобных честолюбивых намерений. Не заблуждаются ли Деникин с Драгомировым в его способности заменить Филимонова?
— Не скажу, Пётр Николаевич, что это просто... Ну, переименовать в «Кубанские» все части, которые сплошь состоят из кубанских казаков. И в первую голову — ваш корпус... Далее приступить к формированию из третьеочередников конных и пластунских частей для службы в тылу. Ведь порядок поддерживать нужно... Вот и была бы Кубанская армия. И казаки бы не чувствовали себя обделёнными, и самостийники потеряли бы главный козырь.
— Да, но как при этом не разрушить единое командование?
— А первым же приказом все части Кубанской армии, действующие на фронте, передать в подчинение главкому...
— А как быть с офицерами регулярных войск, которые окажутся в этих частях? Ежели они не согласятся служить в казачьей армии?
— Конечно, безболезненно этот процесс не пройдёт, но что-то можно придумать... Вас, например, не мешкая принять в коренные казаки.
Глубокая задумчивость и открытый взгляд Науменко отметали всякие подозрения в недомолвках и лицемерии. Скорее, заключил Врангель, генштабист и потомок вольных запорожцев не всегда договариваются между собой в его душе. Хотя мысли высказывает весьма неглупые... Энергии бы ему побольше и решительности. И честолюбия. А то что-то не похоже, чтобы он ужасно радовался свалившейся в одночасье высокой должности... Больше, по всему, рад зачислению в постоянные списки Корниловского конного полка. Иначе зачем цеплять на новую черкеску — очень красивого, кстати, покроя — генеральские погоны именно Корниловского конного, с чёрными звёздочками?.. Нет, всё-таки плохо Деникин с Драгомировым разбираются в людях.
— Послушай-ка, Вячеслав... А кто бы, по-твоему, мог в будущем заменить Филимонова?
— Не знаю, кто мог бы... Знаю, кто хочет. — Науменко даже поморщился брезгливо. — Выскочка Покровский. По всем станицам рассылал своих офицеров и огромные деньги швырял... Чтобы сходы выносили приговоры за его избрание войсковым атаманом. Некоторые горячие головы в Раде даже поддержали его поначалу, но потом, слава Богу, опамятовались. Как можно?! Он же — чистый Бонапарт по повадкам...
— А чего же ты от него хочешь? Он привык парить под самыми облаками.
— Имейте в виду, Пётр Николаевич... — Науменко не поддержал шутки. — Покровского кто-то здорово настраивает против вас. Он уже заявлял своей лавочке: Врангель — немецкий барон, а не казак, и потому казаков обижает. Будьте с ним настороже...
Мгновенный прищур скрыл от Науменко мелькнувший в глазах Врангеля недобрый огонёк.
— Наплевать и забыть. Сам-то он какой казак?.. Слушай-ка, Вячеслав, что-то уже бокалов жажда просит... — Прихлопнув ладонями по коленям, Врангель резко поднялся. — А кто, любопытно знать, вступит в командование отдельной Кубанской армией? Ежели она будет создана... Не походный ли атаман?
