— Ну, ежели найдёте живого священника и он согласится...
Кабардинец, косясь на трупы, нервно вздрагивал и громко всхрапывал. Не раз уже порывался отскочить в сторону, но Врангель, умело действуя поводьями и коленями, удерживал его. Рядом ехал Соколовский, позади — Гаркуша, ординарцы, конвойцы и трубачи куцей колонной по три. Без трубачей, решил, въезд его в освобождённый город будет похож не более чем на экскурсию. Размеренное цоканье подков о булыжники мостовой то и дело перебивалось нервным перестуком — лошади обходили трупы...
...Топорков не стал дожидаться ни рассвета, ни подкреплений. Как только разведка доложила об оставлении красными занимаемых позиций, кинул в атаку всё, что было под рукой, — четыре конных полка. Построив уступами, приказал за головными сотнями пустить пулемёты на линейках и по дворам не рассыпаться... Отходящие арьергарды защищали каждый дом, но казаки напором и пулемётным огнём выбивали их.
Из опросов взятых в плен младших командиров всё разъяснилось. Накануне утром, пока 1-я конная дивизия прорывала фланг Таманской армии на северо-западе, с северо-востока, от Петровского, подошли на выручку осаждённым конные и пехотные колонны красных, сформированные из ставропольских крестьян. Они ударили в тыл Улагаю и Покровскому, отбросили их от города и расширили прорыв до двух десятков вёрст. После чего Смирнов, командующий Таманской армией, отдал приказ об оставлении Ставрополя и отходе на Петровское. За вечер и начало ночи основные силы ушли...
...Многие красноармейцы лежали не раздетые. Удивившись поначалу, Врангель присмотрелся внимательнее и понял причину: сапоги и ботинки каши просят, шинели изодраны донельзя — не иначе всю Великую войну их протаскали. Конечно, казаки на рванье не позарились.
— А что это за красные угольники на рукавах у некоторых убитых?
— Это знак Таманской армии. Нашили с месяц назад по приказу Матвеева. Того самого, которого расстрелял Сорокин.
Усмешка сняла суровость с обескровленного лица Врангеля.
Не раз уже пожалел, что и Сорокина самого пристрелили. Ещё две недели назад, как показал схваченный разведчиками комендант тюрьмы. Командир одного из Таманских полков отомстил «изменнику революции»: запросто вошёл в комнату, где как раз допрашивали бывшего «главковерха», и выстрелил в упор... Что ж, ничего странного: раздоры в верхушке — закономерный итог поражений и верный признак близкого конца. Рыба гниёт с головы...
Странно другое: чего же это красноармейцы так плохо одеты? Ведь у «товарищей» — столько награбленного добра... Соколовский уже доложил: отступивший противник оставил огромные запасы военного имущества и несколько тысяч раненых и больных в госпиталях и лазаретах. В Ставрополе их больше десятка: и бывшего военно-санитарного ведомства, и Красного Креста, и Земгора[72]. А на складах Военно-промышленного комитета[73] — горы мануфактуры, сукна, обуви, подков и прочего. Даже заряженные аккумуляторы, пригодные для дивизионной радиостанции, нашлись. Главного только нет — винтовочных и артиллерийских патронов. А это ещё более странно... Неужто израсходовали все? Или предпочли вывезти вместо раненых и больных?..
Ещё в монастыре отдал самые необходимые приказания. Штаб перевести в здание железнодорожного вокзала. Взятых в плен большевиков, матросов и всех начальников вплоть до отделённых командиров — расстрелять, рядовых красноармейцев — всех в тюрьму. Для её охраны, а также складов от каждого полка отрядить по сотне. Интендантам взять на учёт всё трофейное имущество.
Сложнее всего — водворить порядок в огромном и незнакомом городе. Сам не бывал здесь ни разу и совершенно не ориентируется. А полковник Глазенап, которого Деникин ещё при первом занятии Ставрополя назначил военным губернатором, как удрал, так до сих пор его где-то черти носят.
Заехав первым делом на станцию — убедиться, что все составы под охраной, — нашёл решение. Насколько умное — будет видно: недавно прибывшего ротмистра Маньковского, сослуживца по Уссурийской дивизии, назначил комендантом города и предоставил в его распоряжение дивизион инородцев. Вопрос, справится ли... Работы по горло. Войск набьётся до 5—6-ти тысяч, а богатый город — немалый соблазн для разорённых большевиками и опьянённых победой казаков, так что мародёрства не избежать. И местные грабительские шайки наверняка не станут сидеть сложа руки. Благонамеренная часть населения озлоблена против большевиков, а простонародье, населяющее предместья, со злобой встретит их, освободителей...
Впереди поднималась светло-серая, слегка размытая туманной дымкой громада Казанского кафедрального собора — шестиглавого, с отдельно стоящей высокой и удивительно красивой колокольней. К нему от вокзала вёл в гору широкий Николаевский проспект, застроенный одноэтажными и — ближе к центру — двухэтажными домами из известнякового камня-ракушечника.
От желтовато-серых, а иногда белых и даже розоватых стен веяло, почудилось Врангелю, строгим благородством и безмолвной радостью очищения от скверны. Особенно безмолвной теперь, когда город совершенно обезлюдел. Многостворчатые двери кафе, кондитерских и чайных, всевозможных магазинов и лавок — булочных, бакалейных, молочных, мясных и колониальных, — плотно прижатые запорами и засовами, увешаны массивными замками. Ни одно из заведений не подавало признаков жизни. Но наглухо задёрнутые шторы и затворенные ставни, напротив, вызвали острое ощущение общего взгляда сотен глаз, со страхом и надеждой впившихся в него и его людей...
И страх, и надежда понятны: почти три недели владычества «товарищей» город стонал от террора и анархии. Спасибо, Баумгартен успел хорошо поставить разведку — дело своё она знает: помещения, занимавшиеся большевистскими властями и красными штабами, уже обыскиваются, документы и газеты изучаются, пленные опрашиваются. Первые — пока устные — доклады нарисовали жуткие картины. Разбитые, большевики вымещали злобу на «буржуях»: день и ночь шли самочинные обыски, грабежи и расстрелы, арестованных перед смертью жестоко пытали. Во дворе губернаторского дома нашли десятки трупов с обрубленными пальцами и выколотыми глазами: там помещался то ли «революционный трибунал», то ли что-то вроде большевистской инквизиции. Похоже, Вакулы, страдающие припадками театрального великодушия, среди «товарищей» вывелись...
Обыватели оставались невидимыми, но сами они, проезжающие посреди мостовой, были на виду у всех. Два десятка конвойцев, держа казачьи трёхлинейки наперевес, внимательно обшаривали глазами окна и покатые, крашеного железа, крыши.
— И вот ещё что, Василий Иоанникиевич... Найдите типографию. Самую крупную. Напечатать и до вечера развесить повсюду мой приказ. Впредь до прибытия губернатора принимаю на себя всю полноту военной и гражданской власти. Где он только, любопытно знать... В двадцать четыре часа населению сдать оружие. И выдать всех укрывающихся в городе большевиков.
— И предметы военного снаряжения сдать. Полагаю, босяки успели поживиться в суматохе.
— Это умно. Кстати, проверьте-ка сами охрану у складов, — и, обернувшись, приказал трубить.
Бравурные звуки «Встречного марша» пронзили тишину. Ещё полминуты — и вывели улицу из оцепенения. Захлопали ставни и двери. Десятки людей, одеваясь на ходу, выбегали наружу. Многие крестились. Одни плакали — кто тихо и просветлённо, кто горько и навзрыд... Другие торопливо совали казакам пачки папирос, буханки хлеба, деньги... Зазвенели, посыпавшись на мостовую, медные и серебряные монеты... Пожилая дама, в меховой ротонде и сбитой шляпке с перьями, спотыкаясь, кинулась к Врангелю — с неожиданной силой ухватив за стремя, истово припала пылающим мокрым лицом к руке...
Толпа росла, теснила с боков, из окон кричали, размахивали радостно руками и чуть не вываливались. Восторженные выкрики переходили в общее «Ура!», по-женски визгливое и истеричное.
