Даже пожалел, что отсутствовал почти месяц: можно было бы, вероятно, как-то влиять на решения начальника дивизии, поправлять их, смягчать... Да наверняка смог бы: всё-таки Врангель, похоже, способен внять разумным доводам подчинённых. Даже когда те идут вразрез с его собственными представлениями.

А поправить следовало бы многое.

Хотя бы стремление Врангеля оставить при штабе всех до единого офицеров регулярной кавалерии. И присылаемых Ставкой, и бывших своих сослуживцев, приезжающих к нему по собственному почину. И положение в итоге сложилось возмутительное: штаб дивизии, в которую входит пять кубанских казачьих полков, сплошь состоит из офицеров-кавалеристов. Единственный офицер Кубанского войска — его личный адъютант. Да и того низвёл до денщика: хорунжий больше занят обслуживанием личных нужд, чем исполнением уставных адъютантских обязанностей.

А поскольку должностей штабных всем прибывающим офицерам-кавалеристам не хватает, оставляет их при себе ординарцами. И ординарческий взвод скоро уже до сотни разбухнет... Все они, конечно, прибывают без лошадей и седел. И строевых лошадей забирают для них из полков. Больше неоткуда... Забирают из строя и казаков: служить вестовыми при штабных офицерах. Да разве можно это делать при таком некомплекте в полках! Сотни — раза в полтора меньше положенного...

Невесёлые мысли отлетели прочь, едва глаза нашли Бабиева: новый командир корниловцев, сопровождаемый полковым адъютантом, идёт вдоль цепи, улыбается и что-то говорит укрывшимся за камнями казакам. Верно, что-то по-черноморски весёлое и ободряющее: те посмеиваются, кивают, отпускают ответные остроты... Вот кто знает казачью душу, все её закоулки и болячки, умеет взбодрить и воодушевить одним своим молодецким видом и задорной командой... Но по правде, уж очень много форсу и картинности. Даже искалеченную правую руку будто бы нарочно напоказ выставляет... Хотя сейчас вот, без лошади, форсу поубавилось.

И на расстоянии шести-семи десятков шагов Науменко вдруг почуял в фигуре и жестах Бабиева какую-то нервозность. Странно. Не привык ещё воевать без патронов? Или не любит пешего боя? Похоже, так и есть: оглянулся на укрытых за бугром лошадей, ещё раз... А кто его любит? Не без доли правды казаки пошучивают: «Без коня меня всякая баба повалит».

Врангель — тот, говорят, чаще на автомобиль оглядывается, чем на лошадь. И тем, конечно, немало теряет в глазах казачьих офицеров.

Именно этот вопрос — авторитет Врангеля среди кубанцев, — как он понял в Екатеринодаре, на удивление сильно беспокоит Ставку. Генерал-квартирмейстер полковник Сальников за время часовой беседы несколько раз как бы невзначай поинтересовался: как сложились отношения между Врангелем и офицерами дивизии, как восприняли его назначение рядовые казаки, как ему удаётся ладить со станичными властями и местным населением? Сразу почуял какой-то подвох в этих расспросах исподволь...

Романовский — случайно столкнулись в штабном особняке на Соборной площади — тот спросил безо всякой маскировки: не наблюдается ли со стороны генерала Врангеля пренебрежительного отношения к казакам и казачьим традициям демократизма, не возникло ли на этой почве неприятие его офицерами и нижними чинами? Хотя, конечно, спешил, но ответы — в общем отрицательные — выслушал внимательно. Сохранив при этом всегдашнюю свою непроницаемость, так что в мысли его задние проникнуть не удалось.

Потому и не стал докладывать об этих расспросах Врангелю. И офицерам бригады не скажет. Тыл, как водится, живёт интригами и самыми вздорными слухами. И незачем подрывать ими дух фронтовиков, пачкать тыловой грязью святое дело борьбы за освобождение Кубани... К тому же близится созыв Рады, «черноморская» группа Быча и «самостийные» газеты горячатся всё сильнее, претензии к Деникину и его Особому совещанию предъявляются всё решительнее. И всё громче раздаётся требование вывести казачьи части из состава Добровольческой армии и начать формирование Кубанской.

Увы, после смерти Алексеева нелады между добровольческим командованием и кубанскими властями стали острее...

— Разъезд возвращается, господин полковник.

Науменко плавно поднял к глазам бинокль: не просто возвращается, а широким намётом идёт по стерне — пыль развевается хвостом над степью. Тут же разглядел и причину: из грязной желтизны полей выступила длинная цепь солдатских серых шапок и шинелей...

...2-я бригада Мурзаева — 1-й Линейный и 2-й Черкесский полки — переправилась через Уруп в четырёх верстах южнее Бесскорбной, напротив села Ливонского. По крутому просёлку, ведя коней в поводу, казаки взобрались на плато. Построив полки в резервные колонны, Мурзаев переменным аллюром двинул их скошенными полями на восток — на Козьминское.

Через час из-за горизонта выглянула золотая маковка и белая пирамидка колокольни, за ней — серо-жёлтые верхушки тополей и вытянувшиеся короткой полосой бурые крыши.

Нисколько не сомневаясь, что Козьминское возьмёт, Мурзаев уже поднял шашку — подать знак развернуться в лаву... Как вдруг село закрыла густая масса конницы — несётся навстречу... Сохраняя сомкнутость в шеренгах, уже перешла на галоп. Заблестели вздетые клинки.

Линейцы и черкесы, обескураженные, стали натягивать поводья. Затоптались, взбивая чёрную пыль... Самые слабые духом поворачивали коней и сразу переводили в намёт. За ними, изредка озираясь на догоняющих красных, кинулись остальные...

Офицеры кричали «Стой!», угрожали надсадной руганью и шашками, палили в небо из револьверов... Но никто не остановился. Иные, нещадно охаживая лошадиные бока плёткой, перешли в широкий намёт и вырвались вперёд... Полки рассыпались на группки и массу одиночных всадников.

С высоченного гребня, по каменистому просёлку, кто в седле слетел, кто на мягком месте скатился.

Спускаться в долину и преследовать их красные не стали.

Мурзаев остановил линейцев и черкесов только на левом берегу Урупа. Трубачи надорвались трубить «сбор»...

...Всё вокруг нагоняло на Врангеля раздражение. И прямо-таки зимняя стужа, навалившаяся месяца на два раньше обычного... И запущенный вид церковной площади, ещё более грязной и замусоренной при свете ясного дня... И корявые, почти оголённые за ночь ветром, ветви хилых акаций...

Колючая пыль запорошила глаза. Рука уже устала похлёстывать плёткой по сапогу. Ноги гудели от вышагивания туда-сюда вдоль фасада атаманского дома. Но иначе длинное худое тело и в шинели промёрзло бы до костей. В такой холод всю жизнь, сколько помнит, только и мечтал о том, чтобы не выходить во двор.

Вдоль акаций, держа коней в поводу, стояли в две шеренги ординарцы и конвойцы — едва за полусотню. Переминались с ноги на ногу, но ледяной ветер одолевал. Понурились и лошади...

Прочтя донесение Мурзаева, ни одного вопроса ординарцу не задал. Только плеть, зажатая в кулаке, стала жёстче хлестать по голенищу.

Спустя несколько минут влетел на площадь и подъесаул-корниловец. Изящно соскользнул с коня, поправил низкую белую папаху и, уняв бурное дыхание, скупыми словами передал от Науменко: полки лежат в цепи, патроны на исходе, красная пехота атакует беспрерывно.

И его Врангель выслушал не перебивая. Посеревшее лицо передёрнула досада.

Услышав просьбу о помощи, безнадёжно ткнул плетью в сторону жидкого строя:

— Это весь мой резерв...

...На другой площади, что в восточной части станицы — потеснее церковной, — полковник Мурзаев устроил своим линейцам прохождение церемониальным маршем. Ещё на Великой войне завёл такой порядок: побежавшую от противника часть «пропускать через мат». Чтобы выбить трусость и поднять дух.

   — Пер-рвая сотня, р-равнение на-право!

Смуглой кожей и чертами лица похожий на горца — сын крещёного черкеса, — немного выше среднего роста и крепкого телосложения, он грозно восседал на крупном, под стать ему, тёмно-гнедом жеребце. Ветер зло трепал разошедшиеся полы его незастёгнутого светло-серого офицерского пальто мирного времени.