Душистый и терпкий, на травах, чай был чересчур горячим. Но блюдцем, на мужицкий манер, не воспользовался. Осторожно отпивая, распорядился отправить свои вещи с ординарцем в Темиргоевскую, казака-возчика и его лошадь накормить хорошенько и отпустить, а для него оседлать коня порезвее.
— Где дивизия, Михаил Александрович?
— Да неподалёку тут... — Насупившись, Афросимов снова застучал ложкой в стакане, хотя сахар давно растворился.
Из его слов, так и не выстроившихся в чёткий доклад, Врангель уяснил: дивизия, пока старый генерал изволит чаёвничать, ведёт наступление на Петропавловскую. Вчера станица занималась 1-й бригадой, но её выбили большевики неизвестной численности.
Командир её, полковник Науменко[38], сидел тут же.
Выходит, как и Афросимов, атаке предпочёл завтрак. Какого чёрта?! И отчего это, причисленный, судя по чёрно-серебристым погонам, к Генштабу, ни серебряного знака выпускника академии не носит, ни аксельбанта? Ну, отсутствию знака ещё есть оправдание: слишком приметен императорский вензель... И самому пришлось его снять в конце весны вместе со свитским аксельбантом, как того потребовало Временное правительство. Но академический аксельбант?! На нём-то вензеля не разглядеть...
Возмущение вспыхнуло, но скоро погасло: тонкая высокая фигура, правильные черты и чистая кожа лица, открытая улыбка и внимательный взгляд живых карих глаз легко расположили к кубанцу. Особенно понравились ясные и основательные, несмотря на молодость, ответы... Но приглядевшись, заметил седину на висках и в коротких усиках. И поправил себя: годами Науменко, по видимости, почти ровесник.
Второй сотрапезник Афросимова — старший адъютант штаба дивизии капитан Рогов — произвёл впечатление куда хуже: ни рыба ни мясо. Маленький и щуплый, нос длинный и хрящеватый, с острым кончиком, рыжеватая голова вся в шишках, глаза блёклые какие-то... И голос такой же блёклый, и даже слова...
Наскоро напившись чаю, Врангель поднялся.
На дворе Гаркуша уже держал в поводу осёдланную для него лошадь — немолодую кобылу каурой масти, хорошо вычищенную.
Забрав у хорунжего трензельные поводья — вторые, мундштучные, как принято у казаков, отсутствуют, — привычным ласкающим движением огладил почки. Грубая кожа задрожала под ладонью, но уши не прижались... По всему, почки не больны и от шпор, которых она не знает, «козла» не даст. Но на всякий случай, легко сев в казачье седло с высокой передней лукой, мягко тронул её шпорой. Нет, стоит смирно и ждёт повода.
В сопровождении Афросимова, офицеров и малочисленного конвоя, теперь уже его, рысью[39] поехал прямо по жёлтой ломкой стерне на юг, к речке Чамлык. Трензельных поводьев и шенкелей кобыла слушалась хорошо, и в шпорах нужды не возникало. Старое казачье седло было вполне удобно, как и удлинённые стремена, хотя и они не позволили вытянуть ноги на казачий манер...
Вскоре на пологом склоне вытянутого к востоку бугра заметил жидкую лаву. Маячит с непонятной целью...
Подскакавший оттуда ординарец сбивчиво доложил: 1-й Уманский полк обходит противника с фланга, тот отступает по-над Чамлыком на Петропавловку, а с фронта его атакует 1-я бригада.
С хребта склона открылась неширокая речная долина, протянувшаяся с востока на запад.
Аккуратно вынул из уже сильно потёртого кожаного футляра 8-кратный призменный бинокль «Гёрц»... Речка обозначена густой и высокой полосой камыша. Большевики — на том берегу. Нестройные пехотные колонны кое-где рассыпались в толпы, есть и группки конников... Боя не принимают и медленно отходят по долине в восточном направлении. Изредка постреливают из винтовок... Казаки — строй разомкнутый, жидкий и неровный — шагом выдавливают их к Петропавловской. Числом — меньше тысячи. Это что — двухполковая бригада? И какая же это к чёрту атака?
Петропавловскую закрывала макушка бугра.
Сверившись с двухвёрсткой, услужливо поданной Роговым, засомневался, что именно давление бригады Науменко подвигнуло противника к отходу на Петропавловскую. Скорее — демонстрация, хотя и вялая, лавы 1-го Уманского полка на фланге.
Перевёл бинокль на юго-запад, в сторону Темиргоевской. Станица — до неё не более двух вёрст — раскинулась в низкой долине Лабы, у места впадения в неё Чамлыка. У окраины сбился в кучу обоз.
— Что за обоз?
— Первого У майского полка, ваше превосходительство.
Венных повозок — раз-два и обчёлся, сплошь — простые крестьянские телеги. Где-то под четыре десятка... Патронных и хозяйственных двуколок, кажется, три вместо девяти, лазаретных линеек и походных кухонь вообще не видно, а одноконных офицерских двуколок — с полдюжины вместо одной... Что-то не похоже на обоз 1-го разряда... И не слишком ли многолюдна охрана? Не считая ездовых — больше сотни...
Бережно уложил бинокль обратно в футляр. Тяжеловат всё-таки, отметил в тысячный уже раз. Вот 8-кратный призменный «Цейсс» — легче и изящнее, но и стоил дороже...
Дав кобыле шенкелей, галопом поскакал к уманцам.
Полк уже подравнивался. Навстречу поспешил широкой рысью, держа шашку подвысь, командир. В ситуации разобрался быстро: незнакомый генерал-кавалерист — старший начальник, коль Афросимов плетётся за хвостом его лошади. Представившись полковником Жарковым[40], отсалютовал и отрапортовал чётко. Но особо не тянулся. Не затруднился и тем, чтобы заставить своего на зависть красивого каракового жеребца стоять посмирнее.
Да и сам, с лёгким неудовольствием отметил Врангель, тот ещё щёголь: чёрная папаха — высокая и косматая, на её сильно выпуклый алый верх нашиты восемь, а не четыре, штаб-офицерских галуна, газыри на парадной черкеске крупные, а их кармашки посажены выше обычного, чуть не под самые ключицы, и отделаны серебристой тесьмой...
Казаки, взяв шашки «на караул», повернули головы в его сторону и замерли. Подъехал ближе.
— Здор-ро-ово, мол-лод-цы уманцы! — прокричал с расстановкой.
— Здравия желаем, вашс-сь!
Ответили не слишком дружно, но задорно. Хотя и заглотав «превосходительство»...
Сразу бросилось в глаза: в полку, как заведено в Кубанском войске, шесть сотен, но до полагающихся по штату 120-ти всадников ни одна не дотягивает. Весь полк — менее полутысячи. Возрастов самых разных, но преобладают совсем молодые — в войне, конечно, не участвовали — и пожилые, за сорок уже, отслужившие действительную ещё до её начала... На вид здоровые и бодрые. Чем дольше шла Великая война, тем чаще встречались в строю исхудавшие болезненные лица и равнодушные глаза... Тут, слава Богу, таких не заметно.
По форме одеты не все: есть в одних бешметах, а то и выцветших гимнастёрках, среди чёрных и серых папах попадаются какие-то странные, широкополые и войлочные, шляпы тёмно-бурого цвета... Черкески, у кого есть, сильно потрёпаны... Мягкие кавказские сапоги — кажется, чувеки[41] по-местному — истоптаны... Свёрнутых бурок и сум в тороках что-то не видать... Не иначе, в обозе держат. Лошади хорошие, но подморены и не в теле, хотя и впалых у паха боков с выпирающими рёбрами не заметно. И не сказать, что ухожены. По всему, регулярной уборки нет и в помине... Из-за беспрерывных боёв или плохой дисциплины? Странно, лошади ведь казачьи, собственные... И уздечки истрепались... Винтовки — казачьи трёхлинейки, короткоствольные и облегчённые — вопреки уставу висят на плече или передней луке дулом вниз. Есть и трофейные карабины «маузер»... По одному-два подсумка вместо четырёх... Патронташи полупустые... На вьюках, вместо полагающейся дюжины, три пулемёта всего... Значит, со снабжением и верно беда. Тогда с чего это вдруг такое обилие повозок в полковом обозе?
Не ускользнула от внимания и небрежность, с какой сидели в сёдлах казаки в положении «смирно». Поводья распущены... Двухцветные сотенные значки заметно покосились... Позабыв, что «строй есть священное место», даже позволяют себе переглядываться. И взгляды их из-под надвинутых на брови папах — какие-то озадаченные и неодобрительные... Как бы даже с затаённой насмешкой.
