У меня осталась одна минута. Как бы мне хотелось сказать больше, почтить ее память, дать ей нечто большее, чем мое бесполезное имя.

После моего фиаско прошлой ночью, думаю, они убили ее лишь для того, чтобы напугать меня и вытащить признание о том, что все это время я врала. В ее смерти повинна я — вот и реализовался один из самых больших моих страхов.

Но я не врала. Только что фон Линден сказал:

— Остановись.

Он откинулся на спинку стула, безразлично наблюдая за мной. Фенол все еще стоял там, где оставила его Энгель, но не думаю, что они собирались его использовать. Я сказала ему смотреть, и он смотрел.

— Пиши, маленькая Шахерезада, — сказал он. Это был приказ. — Поведай мне о своих последних минутах в воздухе. Закончи сказку.

Кровь Мари была на моих руках, и буквально, и фигурально. Теперь я должна закончить.

—

— Скажи мне, когда будешь прыгать, — сказала Квини. — Скажи, когда будешь готова.

— Скажу.

Маленькая рука на плече Мэдди не отпускала на протяжении всего подъема. Мэдди взглянула вниз, на огни посадочной полосы, три манящие точки света, приветственные, радушные, зовущие, — и решила попытаться приземлиться. Но уже без пассажира, без чьей-либо жизни, которая была в ее руках, — без того, с кем ей не хотелось потерпеть неудачу.

— Ладно, — сказала Мэдди. — С тобой будет все в порядке. Немного ветрено, поэтому не спускай глаз с огней и постарайся приземлиться на полосе! Они ждут тебя. Знаешь, как выбраться?

Квини сжала плечо Мэдди.

— Лучше поспеши, — сказала Мэдди. — До того, как этот дурацкий самолет взлетит выше.

— Поцелуй меня, Харди, — произнесла Квини. Мэдди издала непонятный звук — то ли смешок, то ли всхлип. Склонив голову к холодной руке на своем плече, она мягко коснулась той губами. Тонкие пальцы пробежали по ее щеке, последний раз сжали плечо и исчезли за перегородкой.

Мэдди слышала, как открылся задний навес. Она почувствовала слабый провал в балансе самолета, когда переместился вес. И полетела дальше одна.

Ормэ, 28 ноября 1943

Знаете, у Марии, Королевы Шотландии (чья бабушка, кстати, была француженкой, как и моя; ее мать тоже была родом из Франции) — у Марии была маленькая собака, терьер Скай, очень ей преданная. Через несколько минут после того, как королеву обезглавили, люди, наблюдавшие за казнью, заметили, как шевелятся ее юбки, и подумали, что ее безголовое тело пытается встать на ноги. Но то оказалась всего лишь ее собака, которую она пронесла в камеру, спрятав в юбках. Предполагалось, что Мария Стюарт встретит казнь с изяществом и мужеством (она надела красную сорочку, чтобы казаться мученицей), но не думаю, что она была бы настолько храброй, не прижимайся втайне к своему терьеру, не чувствуй его теплую, шелковистую шерстку своим дрожащим телом.

В последние три дня мне разрешили перечитать и перепроверить все, что я написала. История получилась толковой и почти что доброй.

Фрёйлин Энгель будет разочарована тем, что у истории нет должного конца. Мне очень жаль. Она ведь видела фотографии; нет смысла придумывать что-то обнадеживающее и вызывающее, если я должна рассказывать правду. Но будь честна с собой, Анна Энгель — разве вы не хотели бы, чтобы Мэдди благополучно приземлилась, как говорят Янки, и безопасно вернулась в Англию? Потому что это был бы счастливый конец, правильный конец для приключенческой истории двух шальных девушек.

Стопка бумаги плохо складывалась — страницы были разной ширины, длины и толщины. Мне нравились ноты для флейты, на которых пришлось писать под конец. Я старалась быть очень осторожной. Конечно, мне пришлось использовать обе стороны листа, но я писала карандашом очень легко, между строками нот, потому что в один прекрасный день кто-то мог бы захотеть снова сыграть эту мелодию. Не сама Эстер Леви, написавшая эту музыку и чье классическое библейское еврейское имя было аккуратно написано в уголке каждой страницы; я была не настолько глупа, чтобы думать, что она когда-либо снова увидит эти страницы, кем бы она ни была. Но, может быть, кто-то другой. Когда прекратится бомбежка.

Когда сменится течение. А оно сменится. Единственное, что я заметила, перечитывая эту историю, и чего не заметил Гауптштурмфюрер фон Линден — за прошедшие три недели я нигде не упомянула свое настоящее имя. Вы все знаете, как меня зовут, но не думаю, вам известно мое полное имя, поэтому я запишу его во всей пафосной славе. Я любила писать свое полное имя, будучи маленькой — как вы сейчас поймете, это было довольно крупное достижение для ребенка: Джулия Линдси МакКензи Уоллес Бифорт-Стюарт. Именно так оно было записано в моих настоящих документах, которых у вас нет. Мое имя — противоречие Фюреру, имя гораздо более героическое, чем заслуживаю, но мне все еще нравится писать его:

Леди Джулия Линдси МакКензи Уоллес Бифорт-Стюарт

Но я никогда не была Леди Джулией. Всегда думала о себе как о Джули.

Я не Шотландочка. Я не Ева. Не Квини. Я откликалась на эти имена, но никогда ими не представлялась. И как же я ненавидела быть Летным Офицером Бифорт-Стюарт последние семь недель! Именно так, вежливо и формально, обычно называл меня Гауптштурмфюрер фон Линден — «Что ж, Летный Офицер Бифорт-Стюарт, вы сегодня достаточно сговорчивы, поэтому, если вы наконец напились, приступим к третьему набору кодов. Пожалуйста, будьте точны, Летный Офицер Бифорт-Стюарт; никто ведь не хочет, чтобы эта раскаленная докрасна кочерга оказалась у вас в глазу. Кто-нибудь может ополоснуть испачканные трусики Летного Офицера Бифорт-Стюарт перед тем как отвести ее обратно в камеру?»

Поэтому, даже несмотря на то, что меня звали именно так, я думала о себе как о Летном Офицере Бифорт-Стюарт не более, чем как о Шахерезаде — еще одно имя, которое он мне дал.

Я — Джули. Так меня называл брат, так всегда звала меня Мэдди, и именно так я называла себя. Именно это имя я назвала Мари.

О Боже, если я сейчас перестану писать, они заберут бумагу, все листы — пожелтевшие рецептурные бланки, листы назначений, тисненый картон с Шато-де-Бордо и ноты для флейты, и я останусь ни с чем в ожидании приговора фон Линдена. У Марии Стюарт был ее терьер, а что я возьму с собой на казнь в качестве утешения? Каково утешение для каждого из нас — для Мари, Мэдди, судомойки, ворующей капусту, повешенной девушки, еврейского доктора — на гильотине, в воздухе или в удушающих газовых камерах?

И почему? Почему? Все, что я сделала, — это купила себе время, время, чтобы написать все это. Я не сказала никому ничего полезного. Я всего лишь поведала историю.

Но поведала правду. Не иронично ли? Меня отправили, потому что я отлично лгала. Но я рассказала правду.

Я даже вспомнила известные пробирающие до глубины души последние слова, которые приберегла для окончания истории. Они принадлежат Эдит Кавелл, британской медсестре, выведшей двести союзных солдат из Бельгии во время войны 1914-1918 годов, которую схватили и расстреляли за измену. Уродливый памятник в ее честь стоит неподалеку от Трафальгарской площади — не разбомбленный, но похороненный под мешками с песком, я заметила его, когда последний раз была в Лондоне («Последний раз, когда я видела Лондон»). Ее последние слова вырезали на постаменте памятника.

«Патриотизма недостаточно — у меня не должно быть ни к кому ни ненависти, ни враждебности».

На ее голове ВСЕГДА восседает голубь, даже под горой мешков с песком, и, думается мне, единственная причина, по которой она не чувствует ненависти к этим летающим крысам, — потому что она мертва уже двадцать пять лет и не знает, что они там.

Думаю, в действительности она говорила что-то вроде «Я с честью умру за свою страну». Не могу сказать, что я беспрекословно верю столь ханжескому пустословию. Поцелуй меня, Харди. Правда в том, что «Поцелуй меня, Харди» нравилось мне гораздо сильнее. Это отличные последние слова. Нельсон не вкладывал в эти слова никакого потайного смысла. Эдит Кавелл же дурила себя. Нельсон был честен.