Итак, мы встретили Этьена. И, конечно же, весь разговор велся по-немецки, не только потому, что они говорили так дома, а еще и я, как их кузина, тоже должна была понимать его. Каждая толика меня вслушивалась в разговор в ожидании кодового слова, вплетенного в их беседу, которая с таким же успехом могла происходить с акцентом Глазго, что я точно так же не поняла бы! Мой девичий румянец не был фальшивым — складывалось ощущение, что мое лицо горит от страха и растерянности. Мне нужно было доверить девчонкам Тибо сделать самую тяжелую работу по моему прикрытию, объясняя брату ситуацию с кузиной, о которой он раньше никогда не слышал.

Но затем Этьен и Амели начали спорить, Амели все бледнела и бледнела с каждым сказанным им словом — думаю, как и я, — пока мне не показалось, что ее сейчас стошнит, и именно в этот миг вмешалась Митрайет, начав бросаться ругательствами предателю-брату в лицо и угрожая избить его. Он намертво застыл, сказал какую-то гадость Митрайет, после чего укатил прочь на своем велосипеде. Но вдруг остановился, повернулся ко мне, кивнул, чертовски вежливо и формально, и уехал.

Когда он оказался далеко за пределами слышимости, Митрайет выпалила по-английски:

— Мой брат — ДЕРЬМО! — Понятия не имею, где она выучила это слово — явно не от меня! — Он — ДЕРЬМО! — снова сказала она, потом повторила это по-французски, что оказалось сложнее понять мне, но легче для нее.

Этьен помогал на допросах. Разговор зашел о нем, и он признался Амели, которая снова начала дразнить его за царапину на лбу. Поэтому он в мельчайших подробностях рассказал ей, что ее ждало бы, окажись она узницей, которая отказывается отвечать на вопросы Гестапо.

Теперь не могу выбросить из головы мысли — каково оно, быть там? Я снова и снова слушала обрывки фраз от Амели, которая думает, что я отличный слушатель, несмотря на то, что я не понимаю и половины из сказанного ею. Она слегка расстроена вовлеченностью капитана Гестапо, поскольку в ее представлении он был на одной ступени со священником или директором школы — авторитетный, немного отдаленный, в большинстве добрый к ней, но прежде всего тот, кто играет строго по правилам. Тот, кто живет правилами.

А вставление булавок под ногти на ногах тем, кто отказывается говорить, не вписывается ни в одно из когда-либо слышанных правил.

— Не верю, что они делают подобное с женщинами, — сказала Амели брату, когда мы стояли у дороги с велосипедами.

— Если ты женщина, то булавки тычут тебе в грудь. — Именно после этого Амели стало плохо, а Митрайет вышла из себя.

— Заткнись, Этьен, ты тупой осел, вселяющий детям кошмары! Господи! Какого черта ты там остаешься, если это так кошмарно? Тебе нравится смотреть, как женщинам в грудь загоняют булавки?

После этой фразу Этьен похолодел.

— Я там потому, что это моя работа. Нет, мне не нравится. Ни одна женщина не остается привлекательной после того, как ты выливаешь на нее ведро ледяной воды, и она заблевывает собственные волосы.

—

Я сказала Амели не думать об этом. А потом сказала не думать об этом себе. После чего сказала себе, что об этом все-таки стоит ПОДУМАТЬ. Это РЕАЛЬНОСТЬ. И это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО происходит.

Из-за сказанного Джейми мне начали сниться кошмары. Если Джули еще не мертва... Если она еще не мертва, то она рассчитывает на меня. Зовет меня, шепча мое имя во тьме. А что могу я? Я едва могу спать, просто ходя кругами всю ночь в попытках придумать, что я могу сделать. ЧТО я могу сделать?

Нашла отличное поле — хотя довольно далеко, — весь день ездили на велосипедах с М., 12 ноября, в пятницу. Невероятно, насколько сложно оказалось найти достойное поле для УСО. Они все были как один — ферма за фермой, со святилищами на каждом перекрестке и общинной пекарней в каждом поселке. Все поля здесь настолько плоские, что приземлиться можно где угодно. Однако ни одного заметного ночью ориентира или прикрытия для приемной комиссии. Должно быть, в мирное время полеты здесь невероятны.

Я во Франции уже пять недель.

Мои ноги сильны как никогда — дважды за неделю я проезжала добрых шестьдесят миль, один раз в поисках поля, а второй — показывая это самое поле Полу. Ему пришлось тащить свое р/о, чтобы послать сигнал КВС сфотографировать поле для одобрения Лунной Эскадрильей. Между этими веломарафонами большую часть своего времени я проводила, ухаживая за цыплятами, учась подключать небольшие взрывные устройства и отчаянно стараясь не закричать от скопившихся нервов.

Радиоведущая Джорджия Пенн получила отказ от регионального главы Гестапо — могущественного и ужасающего мужчины, которого, кажется, звали Фербером — начальника капитана Ормэ. Пенн дала нам знать, что она планирует проигнорировать его отказ и попытается снова напрямую обратиться к капитану — она напишет запрос задним числом, связывая их собственной волокитой, чтобы правая рука не знала, что делает левая. Удивительная женщина, хоть и напрочь отбитая, и если вы меня спросите, то я отвечу так — надеюсь, что ее собственная правая рука знает, чем занята левая.

На завтрашний вечер, четверг, 16 ноября, запланирована посадка еще одного Лизандера — на том кишащем подпорками поле близ Тура. Погода непредсказуемая, но это наш последний шанс застать ноябрьскую луну. Я могу вернуться домой, так и не получив опыта использования взрывчатки.

Нет, я все еще здесь. Проклятая Розали.

Думаю, винить бедную машину не стоит, но перекладывать вину на глупого водителя с одними лишь благими намерениями мне не нравится.

Боже, как я устала. Вчера вечером луна взошла только в десять часов, поэтому самолет не требовался до двух утра — Пол забрал меня после наступления комендантского часа, и мы покатили на велосипеде навстречу машине — он крутил педали, а я стояла позади него на раме. Пришлой мертвой хваткой держаться за него на протяжении пяти миль, но ему уж точно понравилось. Машина опоздала — водителю пришлось отвязываться от неожиданного патруля, а мы с Полом простояли полчаса, дрожа и утопая в канаве, где мы спрятали велосипед. Не думаю, что когда-либо в жизни мои ноги мерзли сильнее — в ледяной жиже, в средине ноября, в деревянных башмаках — сразу же вспомнился Джейми, бултыхающийся в Северном море. К тому времени, как приехала машина, я едва не плакала.

В этом путешествии принимали участие только мы втроем — что туда, что обратно дорога была очень опасной, не хотелось втягивать в это Папу Тибо. Его друг, хозяин машины, ехал на всех парах, с полным баком, словно колотушка, с выключенными фарами, а путь ему освещала лишь одна луна. Розали правда не хотела ехать подобно колотушке, исполняя свою обычную драму каждый раз, когда мы ехали под гору, кашляя и задыхаясь, словно умирающая героиня Диккенса, и в конечном итоге просто заглохла — двигатель все еще пыхтел, но машина остановилась. Просто не смогла ехать под гору. Дроссельная заслонка была полна, но цилиндры жалостно трещали, словно мы пытались поднять эту консервную банку в воздух.

— Да у вас дроссель не работает, — сказала я с заднего сидения. Водитель, конечно же, меня не понял, и ни я, ни Пол не знали, как будет дроссель по-французски — как оказалось «Le starter», что совсем не то же самое, что стартер по-английски. За этим последовало невероятное замешательство. Пол отчаянно пытался перевести, а водитель сопротивлялся советам «скользкой девицы», что бы это ни значило по-французски. Я более чем уверена, что дословно это переводится с любого языка как что-то вроде «пустышки» — ведь именно так меня называли каждый раз, когда не ожидали, что я могу с чем-то справиться — с управлением самолетом, использованием оружия, созданием бомбы — починкой машины, — поэтому за спорами мы потеряли пятнадцать минут.

В итоге, когда стало очевидно, что дроссель не заработает, водитель додумался подергать его, да приложил столько силы, что что-то наконец встало на место, и после нескольких громких покашливаний Розали неохотно завелась.