— Ты будешь храброй, Киттихок? — спросила Пенн, сжимая мою ладонь.
Губы растянулись в жалком подобии улыбки.
— Наверное.
— Неподходящий способ сообщать подобное, — сказала Пенн, и ее четкий, без обиняков голос с американским акцентом был зол. Мы все ждали.
Пенн тихо сказала:
— Ее пытали.
Я не сразу смогла ответить. Я ничего не могла. Скорее всего, я выглядела довольно угрюмо — не удивительно, но Пенн была настолько откровенна, что сказанное словно ударило меня по лицу. Наконец я тупо прохрипела:
— Вы уверены?
— Она показала, — сказала Пенн. — Очень четко дала понять. Как только мы пожали друг другу руки, она поправила шарф — это был знак. Вся ее шея и ключицы были покрыты уродливыми рядами узких треугольных ожогов, которые едва начали заживать, кажется, от паяльника. Она показала их мне очень сдержанно, я бы даже сказала отстранено, без какой-либо драмы. Она одергивала юбку, закидывая ногу на ногу, и задирала рукав, когда тянулась за сигаретой, двигаясь, только когда капитан смотрел в другую сторону. На ногах страшные синяки, уже исчезающие, значит, были сделаны две-три недели назад. Они прекратили ее пытать, не знаю почему, — уверена, она заключила с ними какую-то сделку, иначе ее бы там уже не было. Можно подумать, будто Ормэ или получил от нее все, что хотел, или просто сдался.
— Заключила с ними сделку! — воскликнула я.
— Ну, некоторым из нас удается провернуть подобное. — Мисс Пенн осторожно направила мою руку к мешку с носками. А после призналась: — Трудно сказать, что делает твоя подруга. Но она... она была сосредоточена. Она не ожидала, что ее позывной всплывет в разговоре, и была немного шокирована, но она не... понимаете, она даже не намекала на спасение — думаю, она все еще полностью сосредоточена на задании и у нее есть основания полагать, что она сможет выполнить его изнутри. — Мисс Пенн бегло на меня посмотрела. — Ты знаешь, какое у нее было задание?
— Нет, — солгала я.
— Что ж, — сказала мисс Пенн, — она кое-что мне сказала. Быть может, ты поймешь, что она имела в виду.
Но я не могу. Понятия не имею, что делать с этой информацией. Это как... как палеонтология. Будто пытаться сложить динозавра из нескольких костей, даже не зная, одному ли виду животных те принадлежат.
Но я все равно записала все, что дала нам Джули — возможно, Пол сможет как-то использовать эту информацию...
1) Здание, которым пользуется Гестапо, имеет собственный генератор. Пенн жаловалась на перебои в подаче электроэнергии и как раздражительно, должно быть, работать с радио, если не можешь рассчитывать на электричество, а Джули сказала «Что ж, мы нашли, как управиться с этим». Как же она любила говорить так, будто была одной из них. Будто тогда, взяв меня с собой посмотреть «Полковника Блимпа», она не прорыдала всю сцену, в которой заключенные немецкие офицеры слушают Мендельсона от начала до конца.
2) Электрический щиток находится под главной лестницей. Мисс Пенн не объяснила, каким образом Джули смогла сообщить это. Но также упомянула:
3) Давно известно, что нацистский офис радистов через площадь от штаб-квартиры Гестапо, в ратуше, и, по словам Джули, это из-за того, что в здании Шато де Бордо нет постоянного радиовещания — Пенн думает, что слишком толстые стены плохо пропускают сигнал, но мне кажется, помехи создает генератор. Эта информация была передана совершенно обыденно. В УСО радисток называют артритсками. Могу представить Джули, изучающую свои ногти, — «К счастью, меня не беспокоят суставы. Никого здесь не беспокоят. Какое преимущество для Нацистов!»
4) Пенн также много узнала о секретарше-рабыне. Джули думает, что ее грызет совесть, чем можно было бы воспользоваться — предлагает нам следить за ней и облегчить ей поиск контактного лица в Сопротивлении, когда она будет готова.
Меня пугает мысль о том, как Джули удалось рассказать все это, находясь в одной комнате с капитаном. По-видимому, они говорили по-английски, а та девушка-рабыня должна была переводить все капитану, поэтому она либо не поняла, либо не стала переводить, что отчасти доказывает точку зрения Джули. Она называла ее «ангелом» — «l’ange» — чертовски неловко, на мой вкус, не удивительно, почему девчонка помалкивала. Во французском языке это слово было мужского рода, а не простое существительное, как в английском. Прямой перевод ее фамилии с немецкого — Энгель.
Иногда Джули заставляла меня завидовать — ее уму, умению ладить с мужчинами, ее аристократизму — охоте на тетеревов, швейцарской школе и знанию трех языков, тому, что ее представили Королю в бальном платье голубого шелка, — даже ее назначению Кавалером Ордена Британской империи после того, как она поймала тех шпионов, будто ее в рыцари посвятили, и особенно ее обучению в Оксфорде — и я НЕНАВИЖУ СЕБЯ за то, что смею завидовать.
Все, о чем я могу думать сейчас, — это где она и как сильно я ее люблю. И снова начинаю плакать.
Мне снилось, что я лечу с Джули. Я везла ее домой, в Шотландию, на Большой Гарпии Димны. Мы летели вдоль побережья Северного моря, солнце висело низко на западе — небо, море и песок были золотыми, как и лучи света, окружающие нас. Никаких аэростатных заграждений или чего-то еще — лишь чистое небо, словно в мирное время. Но время было далеко не мирное, было лишь настоящее, поздний ноябрь 1943, а западные холмы Чевиот-Хиллс покрывал первый снег.
Мы низко летели над длинным пляжем столь прекрасного Линдисфарна, но самолет продолжал набирать высоту, а я отчаянно с этим боролась. Прямо как с Лизандером. Напуганная, волнующаяся и уставшая одновременно, злая на небо за его красоту в тот миг, когда мы на грани крушения. А потом Джули, сидящая рядом со мной, сказала:
— Позволь помогу.
Во сне Большая Гарпия имела двойное управление, как у Типси, и Джули взялась за второй штурвал, мягко наклоняя его вперед, и вдруг мы управляли самолетом вместе.
Все давление исчезло. Больше нечего было бояться, не с чем бороться, ведь мы вдвоем летели, вдвоем управляли самолетом, рука об руку в золотом небе.
— Проще простого, — сказала она и рассмеялась, а я вторила ей.
Ох, Джули, узнала бы я, что ты мертва? Почувствовала бы, что тебя не стало, словно электрический ток, волной поразивший сердце?
Амели только что видела казнь в Шато де Бордо. Сейчас его называют Замком Палачей. У местных детей выходной в четверг, а не в субботу, и Амели вместе с друзьями отправилась в дешевенькое кафе в Ормэ, которое, как оказалось, находилось прям у дороги с тыла здания Гестапо. Амели с друзьями сидели в кафе у окна и заметили, как в переулке начала собираться толпа — будучи детьми, им было любопытно, что происходит — как оказалось, эти ублюдки поставили гильотину прям на заднем дворе и пытали людей...
Дети видели. Они не знали, что там происходит, и никогда бы не пошли смотреть на такое, но, как сказала Амели, они пришли, когда все уже началось, и увидели. УВИДЕЛИ КАК ЭТО ПРОИЗОШЛО. Она рыдала весь вечер, успокоить ее не представлялось возможным. Они видели, как убили девушку — Амели узнала ее — та училась в ее школе, но поскольку была на несколько лет старше, то уже выпустилась — что, если бы это была Берил? Или сестра Берил? Именно так и происходит — твоих одноклассников казнят как шпионов. Раньше я не понимала этого, правда не понимала. Быть ребенком и переживать, что в какой-то миг на голову свалится бомба, ужасно. Но быть ребенком и переживать, что полиция может обезглавить тебя, — нечто совсем из ряда вон. Чтобы описать это, не существует слов. Каждый новообретенный страх был чем-то, что я НЕ ПОНИМАЛА, пока не оказалась здесь.
Когда мне было восемь, еще до Депрессии, мы ездили в Париж на каникулы — я немного помню, как мы на лодке плавали по Сене, как видели Мону Лизу. Но больше всего запомнилось, как мы с дедушкой взобрались на самую верхушку Эйфелевой башни. Вверх мы поехали на лифте, но весь путь вниз проделали пешком, остановившись на первом уровне, откуда было видно бабушку в парке, в большой новой шляпе, которую она купила тем утром, и как мы помахали ей — она выглядела так роскошно, одна посреди Марсового поля, что вы никогда бы не подумали, что она не француженка. Она сфотографировала нас, и несмотря на то, что мы были так далеко и на фото нас не видно, я знала, что мы там есть. А еще помню маленький магазинчик, в котором дедушка купил мне на память маленькую золотую Эйфелеву башню на золотой цепочке, и она все еще есть, дома, в Стокпорте.
