— Eine Agentin der Nazis, — подсказала Квини, делая долгую, глубокую затяжку.
— Что? А. Да. На немецкую шпионку. Ну или на ту, которая может всем показаться немецкой шпионкой — справедливую и устрашающую.
— Думаю, я слегка мелковата для арийского идеала, — возразила Квини, критически оценивая себя. Она снова двинула шеей, осторожно погладила ушибленную руку и поднесла сигарету к губам, на этот раз более уверенным движением.
Мэдди не спрашивала, что случилось, — никогда не была столь мелочной. Она не гонялась за мальками на поверхности, когда поглубже можно было поймать тридцатикилограммового лосося.
— Что, — тихо спросила Мэдди, — ты делала?
— «Беспечные разговоры стоят жизней», — парировала Квини.
— Я не болтаю, — сказала Мэдди. — Чем ты занимаешься?
— Говорю по-немецки. Ich bin eine...
— Давай серьезнее, — попросила Мэдди. — Ты переводишь... Но что именно? И для кого?
Квини снова повернулась к ней с хищным взглядом.
— Ты переводчица для военнопленных? Работаешь на разведку — переводишь допросы?
Квини скрылась за облаком дыма.
— Я не переводчик, — возразила она.
— Но ты же сказала...
— Нет. — Квини говорила слишком тихо. — Это ты сказала. Я говорю по-немецки — это мои слова. Но я не переводчик. Я — дознаватель.
—
Смешно, что вы все еще не догадались о моей работе в разведке, Амадей фон Линден. Как и вы, я радистка.
И точно так же, как и вы, я чертовски хороша в этом. Но наши методы отличаются. «На работе», коей разведка и была, меня звали Ева Зайлер. Это имя использовалось на протяжении всей моей подготовки — оно должно было стать моим альтер эго, я должна была жить и дышать им, и я привыкла — Зайлер было названием моей школы, поэтому запомнить было легко. Приходилось проводить разъяснительные работы с теми, кто случайно называл меня Шотландкой. Говоря по-английски, мне лучше удавалось скрывать оркнейский акцент, чем в немецкой речи, поэтому мы сыграли на этом, когда меня начали отправлять на задания — чертовски сложно определить мое происхождение.
В тот первый день — первое задание, самое первое — помните, как кружилась у всех голова на следующий день, после того как они получили шампанское и парфюмерию в Коттедже? Я поймала двойного агента. Нацистский шпион, замаскированный под связного Французского Сопротивления. Они подозревали его, потому привели туда, когда приземлились на территории Англии — я застала его врасплох во время упадка его сил и адреналина (он целую ночь выбирался из Франции, как и все они). Он был знатным бабником; ему не хватило мужества признать, что он узнал меня, когда я набросилась на него в той холодной маленькой комнатушке, смеясь, плача и крича по-немецки. Комната прослушивалась, поэтому они знали все, о чем мы говорили.
Работа не всегда была такой легкой, но именно так я добивалась успехов. Большинство из мужчин были столь отчаянны и смущенны к моменту моего появления, а мой акцент нейтральной Швейцарии и утешающе-официальный контрольный список добивал их так, что они с благодарностью шли на сотрудничество, если не были полностью околдованы. Но не в эту ночь, не в ту ночь, когда Мэдди летала во Францию. Человек, с которым я беседовала той ночью, не поверил мне. Он обвинил меня в предательстве. В предательстве Родины — как я посмела работать на врага, на Англию? Он назвал меня коллаборационисткой, предательницей, грязной английской шлюхой.
Знаете, самой большой и глупой ошибкой этого мужчины было то, что он назвал меня АНГЛИЙСКОЙ. Именно это придало моей ярости убедительности. Со шлюхой мы выяснили, что грязная — это само собой разумеется, но как бы там ни было, я, черт подери, не англичанка.
— Ты здесь единственный предатель Родины, потому что именно тебя поймали на горячем, — зарычала я на него, — и именно ты предстанешь перед Трибуналом, когда вернешься в Штутгарт... — (Я узнала его акцент, стечение обстоятельств и прямое попадание). — Я здесь просто делаю свою работу в качестве связного для Берлина, — (ох да, я это сказала), — поэтому как ты ПОСМЕЛ назвать меня АНГЛИЧАНКОЙ!
Именно в этот момент он набросился на меня — мы обычно не связываем подобных мужчин — и железной хваткой вцепился в мою голову.
— Зови на помощь, — приказал он. Я могла выбраться. Меня учили защищаться от подобных нападений, что я доказала во время уличной стычки, когда меня арестовали.
— Зачем? — Я по-прежнему издевалась над ним.
— Зови на помощь. Пусть твои английские хозяева спасут тебя, иначе я сломаю тебе шею.
— Коллаборационизм — это позвать англичан на помощь. — Я холодно вздохнула. — Я ни в чем не полагаюсь на англичан. Давай, задуши меня.
Они следили за нами, вы ведь понимаете — через прорезное окно на кухню, — и если бы я позвала на помощь или сделала вид, что утратила контроль над ситуацией, они бы пришли. Но они видели, что я делаю, по какому плотному канату я ступаю, потому сидели, грызя ногти и позволяя мне выиграть эту битву в одиночестве.
И я выиграла. Спустя немного времени, когда он в слезах валялся на полу, цепляясь за мою ногу и моля о прощении.
— Расскажи мне о твоем задании, — приказала я. — Выдай контакты, и я выборочно переведу их для англичан. Расскажи мне, своей соотечественнице, тем самым ничего не выдав врагу. — (Да, я бессовестна.) — Расскажи, и, возможно, я прощу тебя за угрозы убить меня.
Его поведение в тот момент было действительно обескураживающим, поэтому я даже поцеловала его в макушку в качестве благословения после того, как он закончил. Жалкий, мерзкий мужчина.
И тогда я позвала на помощь. Но с презрением и скукой, а не от страха.
Отличное шоу, моя дорогая. Стальные нервы! Чертовски хороший спектакль, просто первоклассный.
Я не показывала, насколько сильную боль он мне причинил, а они и не подумали проверить. Именно эти стальные нервы и помогли мне приземлиться во Франции шесть недель назад.
Я забыла уложить волосы, когда переодевалась, — я не надеваю форму ЖВВС на допросы — и именно это стало ошибкой. Они заметили стальные нервы, но не маленькую ошибку. Они не заметили, как больно он мне сделал, как и не замечали, что я время от времени допускаю маленькие, но фатальные ошибки.
Но Мэдди замечала все.
— Иди согрейся, — сказала она.
Квини затушила сигарету и выключила свет. Она не пошла к своей кровати, а залезла к Мэдди. Мэдди осторожно приобняла израненные плечи, потому что ее подругу до сих пор трясло. Как никогда раньше.
— Это нельзя назвать хорошей работой, — прошептала Квини. — Совсем не такая, как твоя, не безупречна.
— Моя тоже не безупречна, — сказала Мэдди. — Каждый бомбардировщик, который я переправляю, в результате ремонтируется и продолжает убивать людей. Гражданских. Людей вроде моих бабушки с дедушкой. Детей. Только тот факт, что я не делаю это собственноручно, не делает меня непричастной. Я привезла тебя.
— Блондинистую бомбу, — сказала Квини и взорвалась смехом от собственной шутки. А затем начала рыдать.
Мэдди лишь крепче обняла ее, думая, что отпустит, когда ее подруга перестанет плакать. Но она рыдала так долго, что Мэдди уснула первой. Поэтому так и не отпустила.
—
в моей душе покоя нет: весь день я жду кого-то, без сна встречаю я рассвет, и все из-за кого-то. О вы, хранящие любовь неведомые силы, пусть невредим вернется вновь ко мне мой кто-то милый52
переплывали мы не раз с тобой через ручей, но море разделило нас, товарищ юных дней... За дружбу старую — до дна, за счастье юных дней по кружке старого вина — за счастье юных дней
Господи, я так устала. Они держали меня здесь всю ночь. Это уже третья ночь, когда я не сплю. Во всяком случае, хоть чуть-чуть. Я не узнаю ни единого человека из своих надзирателей; Тибо и Энгель застряли в своих пансионатах, а фон Линден занят пытками той кричащей француженки.
