Фотограф также работал и «на врага». Британским летчикам подобает иметь при себе парочку фотокарточек в наборе первой необходимости, когда они летят над территорией Европы, просто на случай, если их собьют и понадобится поддельное удостоверение. Но мои фотокарточки будут сделаны официальным уполномоченным Гестапо фотографом-французом! Увеличенные снимки моей аварии — его рук дело, и несколько из них он привез с собой, чтобы показать нам. Невозможно описать те трепет и ужас, возникшие при наблюдении за тем, как он открывал застежку на картонной папке, а затем доставал глянцевую бумагу, предназначавшуюся для капитана Гестапо в Ормэ. Словно хватка первых призрачных пальцев холодного воздуха, торкающая твои крылья, когда грозовые облака, которые ты пытаешься обуздать, начинают тебя догонять. Так же близко и я к гестаповцам в Ормэ — через руку фотографа.

Он по-английски предупредил «Не очень приятный вид». Самое тревожное во всем этом — знать, что то должна была быть я. Что ужасный обгоревший труп одет в мою одежду, что сплавившиеся кости и кожа в кабине пилота — на моем месте. На вдавленном обломке грудины все еще проглядываются крылышки ВВТ. Взорвавшая часть призрачных крыльев, просто крыльев — нельзя было сказать, что они символ ВВТ.

Мне это не понравилось. Зачем было фокусироваться на значке пилота... просто... Зачем?

— Для чего это? — спросила я. Я едва справлялась с французским. — Что они сделают с этими фотокарточками?

— В Ормэ заключен английский летчик, — объяснил фотограф. — Они хотят показать ему эти фото, задать вопросы насчет них.

На этой неделе они сбили британский бомбардировщик. В хорошую погоду стаи союзных самолетов бороздят наше небо по ночам, а иногда даже днем. Кажется, мы прекратили бомбить Италию после вторжения Союзных войск в прошлом месяце, но с тех пор как Италия объявила войну Германии, становится все горячее. Мы слишком далеко от Ормэ, чтобы расслышать сирены, если только ветер не дует в нашем направлении. Но можно увидеть, как полыхает небо, когда артиллеристы на земле стреляют по самолетам.

Крепко сжимая в руках снимок моих крыльев крупным планом, я пыталась совладать с мыслями. Это была самая безобидная фотокарточка фальшивого пилота, но именно она тревожила меня больше всего. Наконец я взглянула на Пола.

— Что может знать захваченный парень из экипажа бомбардировщика о разбившемся самолете разведки?

Он пожал плечами.

— Это ты мне скажи. Ты ведь пилот.

Лист глянцевой бумаги в моих руках дрожал. Я тут же взяла себя в руки. Управляй самолетом, Мэдди.

— Думаете, их захваченный английский пилот — это Верити?

Пол снова пожал плечами:

— Она не пилот.

— И не английский, — добавила я.

— Но у нее твои английские лицензия пилота и регистрационная карта, — тихо отметил Пол. — Но на твоем британском удостоверении ведь нет фотографии, правильно? Ты — гражданская. Поэтому, даже знай они, как тебя зовут, они без понятия, как ты выглядишь. Так скажи мне, Киттихок, насколько убедительны эти фото? Ты узнаешь себя? А кто-то другой узнает?

В расплавленном трупе едва ли можно было узнать человека. Но эти крылышки ВВТ... Ох, я не хочу, чтобы Джули показали эти фото и сообщили, что она смотрит на меня.

Потому что она узнает самолет. Никто не станет отрицать, что это именно наш самолет — метка все еще видна, R 3892. Я просто... не могу об этом думать... Не могу думать о том, как Джули в тюрьме заставят смотреть на эти карточки.

Я сказала Полу:

— Спроси у фотографа, насколько он может задержаться, прежде чем ему придется вернуть их.

Фотограф понял меня без перевода.

— Я подожду, — сказал он. — Капитан Гестапо подождет. Фото получились не очень хорошо, возможно, не слишком чистые — нужно все переделать. Это займет много времени. Англичанину есть что рассказать капитану помимо этого. Он пока не увидит фото пилота. Для начала, мы можем отдать те, другие...

Он вытащил из папки еще один глянцевый лист и передал мне. На ней были изображения задней кабины изнутри, полной испепеленных «onze radios» — одиннадцати «радиоприемников».

Я задыхалась от смеха. Черт меня дери, знаю, но это ОТЛИЧНАЯ фотокарточка — абсолютно убедительная. Это лучшее, что я видела за последние две недели. Если Джули у них, и они покажут ей эти картинки, это будет даром. Она узнает оператора и назначение каждой из этих штуковин, их частоты и кода. Она поведет их вслепую.

— О да, да-да-да! — начала заикаться я слегка истерично, и все нахмурились. Я отдала обе фотокарточки — одна из них сломит Джули, а вторая спасет. — Отдайте им эту.

— Хорошо, — сказал фотограф, холодно и нейтрально. — Хорошо, мне только на руку, что хотя бы часть будет доставлена им вовремя.

Я так... просто чертовски стыдно за все те риски, которые все берут на себя, за двойные жизни, которые они все ведут, за то, как они пожимают плечами, но продолжают работать.

— А теперь мы сделаем ваше фото, мадемуазель Киттихок.

Маман двинулась ко мне и попыталась пригладить мою прическу. Бесполезно. Фотограф сделал три снимка и начал смеяться.

— Твой улыбка слишком широка, мадемуазель, — сказал он. — Здесь, во Франции, нам не нравится такие удостоверения. Твой лицо должен быть... нейтральным, так? Нейтральным. Как Швейцария!

Мы все рассмеялась, слегка нервно, и, кажется, все закончилось тем, что я в открытую пялилась на них. Попыталась улыбнуться каждому — это единственное, что я знала о работе под прикрытием на оккупированных территориях. Ну и еще как стрелять из револьвера методом «двойного нажатия».

Словами не передать, как сильно я ненавижу Пола. Фотограф принес пару шерстяных брюк на подкладке, принадлежащих его жене, хороших, качественных и не слишком изношенных, и отдал их мне, сложив свое оборудование. Я была так удивлена и благодарна, что снова начала заикаться. Бедный мужчина неверно все понял и принялся извиняться, что не принес одежды посимпатичнее! Маман налетела на меня, одной рукой вытирая мне слезы уголком фартука, а второй показывая, насколько теплые штаны изнутри. Она сильно переживала за меня.

Пол повернулся к фотографу и дружеским тоном, словно они делили пинту в пабе, внес небольшую ремарку. Однако он сказал это по-английски, чтобы могла понять только я и больше никто.

— Киттихок не нужны штаны. Она все равно не пользуется тем, что у нее между ног.

—

Ненавижу его. Ненавижу.

Я знаю, что он организатор, краеугольный камень этой миссии Сопротивления. Я знаю, что моя жизнь зависит от него. Я знаю, что могу доверить ему вывезти меня отсюда. Но все еще НЕНАВИЖУ ЕГО.

—

Фотограф смущенно рассмеялся Полу в ответ — по-мужски понимая столь грязную шутку — и окинул меня беглым взглядом, чтобы увидеть мою реакцию — но я, конечно же, ревела в огромных фермерских объятиях Маман и выглядела так, будто даже не услышала. Я же сделала вид, что так и было, потому что намного важнее сейчас было поблагодарить фотографа, чем врезать Полу.

НЕНАВИЖУ ЕГО. После того, как ушел фотограф, я должна была идти на еще одну тренировку с Полом. Он ВСЕ РАВНО не мог держать руки при себе — даже после того, как я наставила на него пистолет, даже под наблюдением Митрайет — оставляя их на моей руке или плече гораздо дольше положенного, он все же не позволял себе зайти дальше. Он, должно быть, догадывался, как сильно я хотела снести ему мозги его собственным пистолетом. Но очевидно, что опасность его лишь подстегивала, а меня, несмотря на жестокие сны, — нет. Надеюсь, это он тоже знает.

В последние выходные каждого месяца Маман позволено убивать специально уполномоченную курицу, чтобы приготовить воскресный обед для дюжины офицеров Гестапо. Поскольку Этьен был местным, его семья должна была регулярно развлекать его начальство, а нацисты, ясное дело, знали, что на ферме лучше, чем в городе. Во время последнего их визита я целых три часа провела, сжимая в руках свой Кольт тридцать второго калибра так крепко, что руки болели даже спустя несколько дней. Поглядывая украдкой через решетки в стене амбара, я запросто могла разглядеть капот их сверкающего Мерседеса, припаркованного во дворе, и заметить грязь на подоле длинного кожаного плаща капитана, когда они возвращались.