— Секретные миссии, — сказала Мэдди. — Работа на коротких взлетных полосах, ночные приземления. Лизандеры, иногда Хадсоны. Эскадрилья небольшая. Подай добровольное прошение в отдел Спецопераций, а если тебе нужны рекомендации, то поговори с...
Имя, которое она назвала Джейми, было позывным одного офицера разведки, который завербовал меня.
Быть может, это был самый отчаянный поступок в ее жизни. Мэдди могла только догадываться, кем он был. Но она вспомнила его имя — или, скорее, имя, которое он использовал, когда угощал ее виски в Зеленом Человечке — и она несколько раз видела его на засекреченном аэродроме (ему казалось, что его легко не заметить). Множество странных штатских лиц приходило на аэродром и уходило с него, но большинство из них Мэдди ни разу в жизни не видела, и встреча с тем, кого она знала, показалась ей очень странным совпадением.
(Чертов макиавеллиевский44 английский разведчик играет в Бога.)
Джейми вслух повторил имя, чтобы запомнить его, и наклонился, чтобы присмотреться к Мэдди в свете пламени, пробивающегося через широкую решетку библиотечного камина.
— Откуда, черт подери, ты узнала это?
— «Беспечные разговоры стоят жизней», — сурово ответила Мэдди, и Поббл, Потерявший Пальцы На Ногах, рассмеялся, потому что в этот момент она была так похожа на его маленькую сестренку. То есть младшую сестренку. (То есть меня.)
Как бы я хотела остаться с ними, в библиотеке Замка Крейг, на всю ночь. Позже Мэдди уснула в моей кровати (мама всегда застилала их свежими простынями, просто на всякий случай). Из-за открытого окна было холодно, но, как и мама, и миссис Дарлинг, Мэдди оставила окно нетронутым, тоже на всякий случай. Хотелось бы описать мою спальню, но сегодня я должна закончить пораньше, чтобы фон Линден подготовил меня к завтрашнему интервью для радио. В любом случае, моя спальня в Замке Крейг, Крейг-касл, не имела ничего общего с войной.
Чертово интервью для радио. Сплошь ложь, вранье и чертов блеф.
Ормэ, 20 ноября 1943
Я должна использовать все отведенное мне время, чтобы сделать собственные заметки по поводу вчерашнего интервью — страховка, на случай, если фактическое вещание не совпадет с тем, которое помнит фон Линден. Я так или иначе написала бы про него, но, ЧЕРТ ПОБЕРИ, КОГДА МНЕ ЗАКАНЧИВАТЬ МОЮ ДИССЕРТАЦИЮ ПО ИЗМЕНЕ РОДИНЕ?
Они действительно приложили усилия, пытаясь привести меня в презентабельный вид, словно я снова была дебютанткой, которую должны были представить Королю Англии. Было решено (не мною), что в своем пуловере я выгляжу слишком тощей и бледной, к тому же, немного ободранной, поэтому они выстирали и выгладили мою блузу и на время вернули мне серый шелковый платок. Я была поражена тем, что они сберегли его — думаю, мои вещи были частью моего досье, и они все еще пытались отыскать неразгаданный код в узоре шарфа.
Мне позволили собрать волосы, однако пришлось приложить много усилий, чтобы закрепить прическу, поскольку мне все еще не доверяли шпильки. В конце концов, мне разрешили использовать ОГРЫЗКИ КАРАНДАШЕЙ. ГОСПОДИ, до чего же они жалкие. Плюс ко всему, мне разрешили самостоятельно управиться с волосами, потому что: А) Энгель не могла заставить их не выбиваться из пучка; Б) ей не удалось спрятать карандаши так хорошо, как мне. И даже после замачивания пальцев в керосине в течение часа (кто знал, что керосин такая всесторонняя вещь?) они не смогла вывести грязь из-под моих ногтей. Но, как казалось мне, это лишь прибавило убедительности истории о стенографистке. Кроме того, поскольку мои руки воняли керосином, мне разрешили вымыться милым кремовым кусочком странного американского мыла, который держался на плаву, если его уронить в воду. Откуда оно такое взялось? (Если не брать во внимание очевидное «американское»). Оно выглядело как мыло в отелях, но обертка была на английском, поэтому оно явно не отсюда.
Ш д М, Шато-де-Мистери
Энгель поработала над моими ногтями. Мне не позволили сделать это самой, потому что я могла кого-то ранить пилочкой. Она была так жестока, как только могла, чтобы не пустить кровь (ей удалось довести меня до слез), однако в целом маникюр был идеальным. Уверена, под этой личиной злостной немки, которую она использовала для Гестапо, скрывалась небывалая модница.
Они усадили меня за стол с мозаикой, перед стопкой фиктивных документов, над которыми я должна была работать — найти оптимальную связь французской железной дороги и расписания рейсов автобусов и составить их перечень на немецком. Когда привели журналистку, я встала, нацепив искусственную улыбку, и пересекла старинный персидский ковер, чтобы поприветствовать ее, чувствуя себя в роли Секретаря на премьере пьесы Агаты Кристи «Алиби».
— Джорджия Пенн, — представилась диктор радио, протягивая мне руку. Она была примерно на фут выше меня и ходила с тростью, сильно прихрамывая. Такая же старая, как фон Линден, огромная, громкая и дружелюбная — словом, типичная американка. Она работала в Испании во времена Гражданской войны в качестве иностранного корреспондента и попала под влияние Республиканцев, отсюда и профашистские настрои. На деле же она жила в Париже и вела радиопрограмму под названием «Нет места лучше дома», полную джазовых мелодий, рецептов пирогов и недвусмысленных намеков на то, что если вас разместили на крейсер в Средиземном море, то ваша девушка, оставшаяся в Штатах, наверняка вам изменяет. Этот бред попадал в эфир раз за разом, чтобы навести тоску на американских солдат. Видимо, Янки слушали что угодно, если там была приличная музыка. Би-би-си оказался слишком серьезным для них.
Я пожала руку этой предательнице и отстраненно сказала по-французски, чтобы нас мог понимать Гауптштурмфюрер, который не знал английского:
— Боюсь, я не могу назвать своего имени.
Она оглянулась на фон Линдена, который стоял позади нее.
— Почему? — спросила она у него. Она была даже выше фон Линдена, и в ее французской речи были те же долгие, звонкие американские гласные, что и в ее английском. — Почему я не должна знать ее имени?
Она окинула меня взглядом со своей колоссальной высоты. Я поправила шарф и приняла привычную позу святого, пронзенного стрелами — руки свободно связаны за спиной, одна ступня немного впереди другой, ноги слегка согнуты в коленях, голова склонена.
— Ради моей безопасности, — сказала я. — Я не хочу, чтобы мое имя стало известно.
Какая ЖАЛОСТЬ. Хотелось бы сказать ей: «Я стану прахом "Ночи и Тумана"...» — не знаю, что она делала бы с такого рода информацией. Мне даже не разрешили сказать ей, в каком военном подразделении я служу.
Фон Линден усадил меня рядом с мисс Пенн, подальше от стола, где, как предполагалось, я работала. Энгель, как подчиненная, осталась стоять. Мисс Пенн предложила сигарету фон Линдену, который с презрением от нее отмахнулся.
— Можно? — спросила она, и когда он из вежливости пожал плечами, журналистка взяла одну сигарету себе и предложила еще одну мне. Руку на отсечение даю, Энгель была бы не прочь покурить.
— Тысяча благодарностей, — сказала я. Фон Линден не отреагировал. О, мой дорогой Гауптштурмфюрер! Какой же вы ублюдок!
Она подкурила сигарету и на своем бойком, простеньком французском объявила:
— Я не хочу тратить свое время, слушая всякую пропаганду. За время работы я достаточно об этом узнала. Буду с вами откровенна — я ищу истину. Же шерше ля верите45.
— У вас ужасный акцент, — ответила я, тоже по-французски. — Не могли бы вы повторить на английском?
Она повторила — не приняв это за оскорбление, очень серьезно, выдыхая клубы дыма:
— Я ищу правду46.
Чертовски хорошо, что он позволил мне взять сигарету, потом что в ином случае не знаю, как бы мне удалось скрыть тот факт, что каждый из нас готов выложить ей свою собственную ЧЕРТОВУ ВЕРСИЮ ЛЖИ.
