— Истину, — по-английски уточнила я.
— Истину, — согласилась она.
Энгель прибежала на помощь, поднося блюдце (вместо пепельницы). Я выкурила всю сигарету за пять-шесть глубоких затяжек, придумывая ответ.
— Правда, — произнесла я по-английски и выдохнула все до последней молекулы никотина и кислорода из легких. — Истина — дочь времени, а не власти. Прежде всего, она — это и есть вы. — Признаюсь, я немного косноязычна. — Верити! Ведь я — ее душа. — Я расхохоталась до того сильно, что Гауптштурмфюреру пришлось покашлять, чтобы напомнить мне о самоконтроле. — Я — душа истины, — повторила я. — Je suis l’ésprit de vérité47.
Джорджия Пенн сквозь табачный туман любезно передала мне то, что осталось от ее сигареты.
— Ну, слава богу, — по-матерински сказала она. — Значит, я могу верить в то, что вы будете предельно честны, отвечая на вопросы... — Она оглянулась на фон Линдена. — Вы знаете, как называют это место?
Я вздернула брови, пожав плечами.
— Шато де Борро, — сказала она. Я снова рассмеялась, пожалуй, слишком громко, скрестила ноги и уставилась на запястья.
(Как видите, это каламбур — Шато де Бордо, Шато де Борро — Замок Бордо, Замок Палачей.)
— Нет, о таком я не слышала, — призналась я. Действительно не слышала, возможно, потому что большую часть времени была в изоляции. Теперь понимаете, насколько отвлечена я была, что даже не додумалась до этого сама? — Что ж, как видите, моя голова все еще на месте.
Она секунду внимательно на меня смотрела — всего секунду. Я натянула юбку на колени. Затем она деловито достала блокнот и ручку, пока бледный мальчик-на-побегушках-у-Гестапо не старше двенадцати лет наливал коньяк (КОНЬЯК!) для троих (всего для ТРОИХ — ф.Л., Дж.П. и МЕНЯ — не для Энгель) из хрустального графина в бокалы размером с мою голову.
В этот самый момент я стала до того недоверчивой к каждому в этой комнате, что даже не могла вспомнить, что должна была сказать. «Алиби, алиби», — крутилось у меня в голове. Что-то не так, я не понимаю, что происходит, он хочет усыпить мою бдительность, это новая уловка. Интересно, а нас подслушивают? И почему они разожгли огонь, а не включили люстру? Говорящий какаду тоже причастен?
Погодите, погодите, погодите! Что еще им от меня нужно? Я РАССКАЗАЛА ГЕСТАПО ВСЕ, ЧТО ЗНАЛА. Я неделями выкладывала им информацию. Соберись, тряпка, ты Уоллес48 и Стюарт49!
Вот тут я затушила сигарету о собственную ладонь. Никто не заметил.
К черту правду, яростно сказала я сама себе. Я хочу еще одну неделю. Еще неделю, и я ее получу.
Я спросила, не могли бы мы беседовать на английском; казалось естественнее говорить с американкой по-английски, а поскольку Энгель могла переводить, Гауптштурмфюрер не возражал. Поэтому теперь дело было за мной — нужно устроить им шоу.
Он не хочет, чтобы я рассказывала ей про коды, которые я ему выдала — особенно стоит умолчать те, хм, особенные обстоятельства, когда я была на грани смерти и буквально выкашливала их — и про то, что одиннадцать кодов были обнаружены в Лизандере Мэдди, сгоревшем во время аварии. (Во время пыток они показывали мне фото. Часть, на которой была изображена кабина пилота, показали позже. Думаю, это стоит упомянуть, не вдаваясь в детали.) Я не до конца понимаю логику того, что можно или нельзя рассказывать для американского радио, поскольку, если постараться, она могла у любого в Ормэ узнать про эти уничтоженные коды, однако, скорее всего, Британская Разведка еще не знает об этом и Гестапо просто играют в радиоигры, пытаясь воспроизвести взломанные коды и частоты с помощью одного из захваченных ранее набора шифров.
(Думаю, я должна была написать про эти фотографии, да только я не могла — буквально не могла — их показывали в те дни, когда у меня не было бумаги. А сейчас уже поздно.)
Я рассказала, что была радисткой, высадилась здесь с парашютом в гражданской одежде, чтобы не привлекать внимания, и была поймана из-за культурологической оплошности — мы немного поболтали о трудностях бытия иностранца и попытках приспособиться к французской повседневности. Энгель с умным видом кивала в знак согласия, но не потому, что слушала меня, а потому, что так делал фон Линден.
Ох, сколь странной была эта война, мирабиле дикту50 — крошечный шотландский радио-набор на ножках, то есть радист, все еще залечивает маленькие, скрытые, неприятные краткие замыкания, случившиеся во время нечеловеческих пыток — все еще умеющая держать лицо, сидит под венецианской люстрой с американкой Пенн, немкой Энгель и фон Линденом, попивая коньяк и обмениваясь жалобами на французском!
Однако ситуация производила правильное впечатление — мы все нашли общую тему.
Затем Пенн отметила, что английскому Энгель, должно быть, обучалась где-то на среднем западе, из-за чего на долгий момент мы все лишились дара речи. Энгель призналась, что в течение года была студенткой Университета Чикаго (где изучала ХИМИЮ. Не думаю, что когда-либо встречала настолько впустую потраченный талант.) Пенн попыталась заставить ее сыграть в Узнавание, но единственным человеком, с которым они обе были знакомы, оказался Генри Форд, которого Энгель встретила на благотворительном ужине. Американские знакомые Энгель сплошь были респектабельными про-немцами, в отличие от знакомых Пенн. Они пребывали в Чикаго в разное время — Пенн обосновалась в Европе с начала тридцатых годов.
Фрёйлин Анна Энгель, Ж-Т — Женщина-тайна
Мы рассмотрели переведенные мною расписания автобусов и повосхищались автоматической ручкой Монблан фон Линдена, которой я писала. Пенн спросила, волнуюсь ли я на счет предстоящего «суда».
— Это всего лишь формальность. — Я не смогла справиться с жестокостью внутри себя. — Меня застрелят. — В конце концов, она просила быть честной. — Я военный агент, пойманный на вражеской территории в гражданской одежде. То есть шпион. Даже Женевская конвенция не в силах защитить меня.
Какое-то время она молчала.
— Идет война, — добавила я, напоминая ей.
— Да. — Она сделала какие-то пометки в блокноте. — Что ж, вы очень храбры.
КАКАЯ ЧУШЬ!
— Что можете сказать от имени других заключенных?
— Мы не часто видим друг друга. — Вот тут пришлось изворачиваться. — Точнее, не часто говорим. — Я видела их, к тому же слишком часто. — Вам провели экскурсию?
Она кивнула.
— Здесь очень мило. Во всех комнатах чистое постельное белье. Правда, слегка по-спартански.
— И отапливают хорошо, — желчно сказала я. — Это здание было отелем. Ни должного тебе подземелья, ни сырости, ни страдающих от артрита.
Должно быть, они показали ей комнаты, в которых жили дневальные — может, даже посадили туда несколько заключенных в качестве манекенов. Гестапо оборудовали первый этаж и два мезонина для собственного проживания и кабинетов, и эта часть здания поддерживалась в прекрасном состоянии. Настоящих узников держали на трех верхних этажах. Когда ты как минимум в сорока футах над землей, сбежать в разы тяжелее.
Пенн выглядела удовлетворенной. Она судорожно улыбнулась фон Линдену и сказала по-немецки «Спасибо вам» — очень авторитетно и формально, затем на французском продолжила выражать ему благодарность за столь уникальную и необычную возможность. Думаю, она и у него взяла интервью, отдельно от меня.
Затем она наклонилась ко мне и доверительным тоном спросила:
— Могу я чем-то вам помочь? Прислать вам что-нибудь, какую-то мелочь? Для женщин?
Я ответила, что нет необходимости. С этим у меня не было проблем, к тому же все равно они все отберут. Так ведь? Я не знала. Согласно Женевской конвенции, военнопленным разрешалось отправлять разные полезные вещи — сигареты, зубные щетки, фруктовые кексы со спрятанными в них ножовками. Но, как я только что заметила, Женевская конвенция не имела ко мне ни единого отношения. «Ночь и Туман», туман и ночь. Брррр. Насколько знает Джорджия Пенн, у меня нет имени. Кому она будет слать посылки?
