— Отвечай на ее вопрос.

Именно тогда я утратила самоконтроль.

— Ты хренов лицемер, — опрометчиво огрызнулась я в ответ фон Линдену (он мог не знать этого слова по-французски, но все равно сказать это было не самым разумным решением). — Ты никогда не врешь? А что же ты, мать твою, все время делаешь? Что говоришь своей дочери? Когда она спрашивает тебя о работе, какую правду получает милая Изольда?

Он побелел. Но все еще был спокоен.

— Фенол.

Все неуверенно посмотрели на него.

— У нее самый грязный язык во всей Франции. Сожгите ее рот дочиста.

Я боролась. Она держали меня, пока спорили насчет верной дозировки, потому что он не уточнил, хотел ли, чтоб меня убили. Француженка закрыла глаза и отдыхала, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось на меня. Они достали бутылки и перчатки — комната внезапно обернулась госпиталем. По-настоящему пугало то, что все они едва ли выглядели так, будто осознают свои действия.

— Посмотри на меня! — визжала я. — Посмотри на меня, Амадей фон Линден, ты, садистский лицемер, и в этот раз наблюдай! Сейчас же ты меня не допрашиваешь, не это твоя работа, я не вражеский агент, извергающий поток кодов! Я всего лишь вонючая шотландка, оскорбляющая твою дочь! Поэтому тешься и смотри! Думай об Изольде! Думай о ней и смотри!

Он остановил их. Просто не мог продолжать. Я захлебнулась от облегчения, ловя ртом воздух.

— Завтра, — сказал он. — После того, как она поест. Фрёйлин Энгель знает, как приготовить фенол.

— Ублюдок! Урод! — Я задыхалась от приступа истерической ярости. — Сделай же это! Своими собственными руками!

— Уберите ее отсюда...

Как всегда, сегодня утром на столе меня ждали карандаш и бумага, а рядом стояли питьевая вода, фенол и спирт, а Фрёйлин Энгель потирала руки от нетерпения, сидя за столом напротив, как делала всегда, пока я готовила для нее очередное чтиво. Она с жадностью ждала, что же я напишу сегодня утром, я знаю, так как ей не объяснили, что именно я натворила прошлой ночью, чтобы оправдать настолько жестокое наказание. Фон Линден, должно быть, спал (он мог быть бесчеловечен, но человеком все-таки оставался). Ох, Боже. Писать осталось не так много. Как, по его мнению, я закончу историю? Разве исход не очевиден? Я хочу покончить с этим, но не могу смириться с мыслями.

Мисс Э. сумела раздобыть немного льда для воды. Он, конечно, растает к тому моменту, как мы примемся чистить самый грязный рот во Франции, но это была хорошая мысль.

—

Мы снова оказываемся в воздухе, паря над полями и реками севера Ормэ, под серебряными сиянием безмятежной, но не совсем полной луны, в самолете, который не мог приземлиться. Радистка послала верный сигнал на землю, и едва ли минутой позже зажглись огни посадочной полосы. До боли знакомые, три мерцающие точки света, образующие перевернутую букву Г, ровно как на импровизированной полосе в Англии, на которой тренировалась Мэдди четыре часа назад.

Мэдди сделала один круг над полем. Она не знала, как долго будут гореть огни полосы, и не хотела упустить возможности. Она начала плавно снижаться, как делала раньше. Позади нее, через дыру в перегородке, ее подруга наблюдала за слабо освещенным циферблатом на приборной панели, который показывал высоту — они слишком медленно снижались.

— Не могу, —       вздохнула Мэдди, и Лизандер быстро поднялся вверх, как гелиевый шарик, хотя она ничего не делала. — Просто не могу! Помнишь, я рассказывала тебе о первом Лизандере, как сломался рычаг для регулировки хвостового стабилизатора и наземный экипаж думал, что у меня не хватит сил, чтобы удержать штурвал без подгонки? Но мне удалось установить его в нейтральное положение, прежде чем попробовать сесть. Что ж, сейчас он не в нейтральном положении, он застрял в положении взлета — и теперь уж я точно недостаточно сильна, чтобы держать его до тех пор, пока мы не сядем. Я попробовала убавить мощность, но результата никакого. Если я выключу двигатель и попытаюсь насильно уронить эту чертову штуковину, думаю, она все равно взмоет вверх. А потом уйдет в штопор и прикончит нас. Было бы неплохо, если бы я могла его задержать. Но Лиззи неудержим.

Квини не ответила.

— Поворачиваю, — вздрогнула Мэдди. — Попробую пролететь еще один круг и немного снизиться. Топлива все еще слишком много, не очень хочется вспыхнуть в огне после падения.

За то время, которое понадобилось Мэдди, чтобы все это объяснить, они взлетели до двух с половиной тысяч футов. Девушка согнула запястье и снова принялась бороться со штурвалом.

— Бесполезно. Проклятье. Проклятье.

(Проклятье — самое весомое ругательство, исходившее от Мэдди.)

Она устала. Ей не удалось опуститься ниже, чем при первой попытке, и она миновала поле. Резко повернув назад, но все равно не потеряв высоту, она снова выругалась, когда самолет содрогнулся, автоматические закрылки тревожно захлопали, пока планер пытался решить, с какой скоростью он летел.

— Быть может, остановиться не так уж невозможно! — ахнула Мэдди. — Или эта консервная банка достигнет отметки в пять тысяч футов, или мы умрем. Дай-ка подумать...

Квини дала ей время на раздумья, наблюдая за высотомером. Они снова набирали высоту.

— На этот раз мы поднимаемся умышленно, — мрачно сказала Мэдди. — Я подниму тебя до трех тысяч футов. Не хочу взлетать выше, потому что потом не смогу опуститься. Ты сможешь безопасно прыгнуть.

—

Только что за мной пришло ужасное трио охранников — Энгель переговорила с ними раздраженным тоном, находясь за пределами моего слуха, то есть за дверью. Они были без перчаток, значит, находились здесь не для того, чтоб распорядиться насчет фенола. Слава Богу. Ну почему я такая грубая и недальновидная. Как бы там ни было, боюсь, что не успею закончить так, как пла

У меня есть пятнадцать минут.

Вместе с избитой француженкой меня повели через подвал в небольшой каменный дворик, который, наверное, когда-то был прачечной отеля. Она хромала, но поза ее была полна высокомерия, раны на лице и красивых босых ногах сочились кровью. Девушка меня игнорировала. Нас связали вместе, запястье к запястью. В этом маленьком каменном помещении, потолком которому служило небо, установили гильотину. Обычный в Берлине способ казни для женщин-шпионок.

Нам пришлось подождать, пока они готовились — открывали ворота на нижний уровень, чтобы поразить и развлечь уличных зевак, поднимали лезвие и закрепляли веревки. Я не знаю, как работает эта штуковина. Судя по тому, что на лезвии виднелась кровь, ею пользовались совсем недавно. Мы безмолвно стояли, связанные друг с дружкой. Я подумала, что они заставят меня смотреть. Убьют ее первой и заставят наблюдать за этим. А потом они убьют и меня.

Я знала, что она тоже это понимает, но, конечно же, она даже не посмотрела на меня и не заговорила, несмотря на то, что мы соприкасались руками.

Пять минут. Я назвала ей свое имя. Она не ответила. Они перерезали связывающие нас путы. Увели ее, а я смотрела — не отводила взгляда от ее лица. Больше я ничего не могла сделать.

Она отозвалась как раз перед тем, как ее поставили на колени.

— Меня зовут Мари...

Не могу поверить, что все еще жива; меня вернули в эту комнату, за этот же стол и заставили снова взять карандаш. Только теперь напротив меня за столом сидел фон Линден, а не Э. или Т. Он смотрел на меня, как я и просила.

Потерев глаза, я заметила, что мои руки все еще красные от крови Мари.

Я спросила фон Линдена, могу ли записать произошедшее, прежде чем продолжу работу. Он сказал, что я слишком много времени уделяю деталям своего пребывания здесь — интересная мелочь, к делу не относящаяся. Он отвел мне для этого только 15 минут и засек время.