«Та же молодость, и те же дыры…» Та же молодость, и те же дыры, И те же ночи у костра… Моя божественная лира С твоей гитарою – сестра. Нам дар один на долю выпал: Кружить по душам, как метель. – Грабительница душ! – Сей титул И мне опущен в колыбель! В тоске заламывая руки, Знай: не одна в тумане дней Цыганским варевом разлуки Дурманишь молодых князей. Знай: не одна на ножик вострый Глядишь с томлением в крови, — Знай, что еще одна… – Что сестры В великой низости любви. ‹Март 1920› «Две руки, легко опущенные…» Две руки, легко опущенные На младенческую голову! Были – по одной на каждую — Две головки мне дарованы. Но обеими – зажатыми — Яростными – как могла! — Старшую у тьмы выхватывая — Младшей не уберегла. Две руки – ласкать-разглаживать Нежные головки пышные. Две руки – и вот одна из них За ночь оказалась лишняя. Светлая – на шейке тоненькой — Одуванчик на стебле! Мной еще совсем не понято, Что дитя мое в земле. Первая половина апреля 1920 «Да, друг невиданный, неслыханный…» Да, друг невиданный, неслыханный С тобой. – Фонарик потуши! Я знаю все ходы и выходы В тюремной крепости души. Вся стража – розами увенчана: Слепая, шалая толпа! – Всех ослепила – ибо женщина, Всё вижу – ибо я слепа. Закрой глаза и не оспаривай Руки в руке. – Упал засов. — Нет – то не туча и не зарево! То конь мой, ждущий седоков! Мужайся: я твой щит и мужество! Я – страсть твоя, как в оны дни! А если голова закружится, На небо звездное взгляни! Апрель 1920 «На бренность бедную мою…» На бренность бедную мою Взираешь, слов не расточая. Ты – каменный, а я пою, Ты – памятник, а я летаю. Я знаю, что нежнейший май Пред оком Вечности – ничтожен. Но птица я – и не пеняй, Что легкий мне закон положен. 16 мая 1920 «Сижу без света, и без хлеба…» Сижу без света, и без хлеба, И без воды. Затем и насылает беды Бог, что живой меня на небо Взять замышляет за труды. Сижу, – с утра ни корки черствой — Мечту такую полюбя, Что – может – всем своим покорством – Мой Воин! – выкуплю тебя. 16 мая 1920 «Я не хочу – не могу – и не умею Вас обидеть…» «Я не хочу – не могу – и не умею Вас обидеть…» Так из дому, гонимая тоской, – Тобой! – всей женской памятью, всей жаждой, Всей страстью – позабыть! – Как вал морской, Ношусь вдоль всех штыков, мешков и граждан. О, вспененный, высокий вал морской Вдоль каменной советской Поварской! Над дремлющей борзой склонюсь – и вдруг — Твои глаза! – Все руки по иконам — Твои! – О, если бы ты был без глаз, без рук, Чтоб мне не помнить их, не помнить их, не помнить! И, приступом, как резвая волна, Беру головоломные дома. Всех перецеловала чередом. Вишу в окне. – Москва в кругу просторном. Ведь любит вся Москва меня! – А вот твой дом… Смеюсь, смеюсь, смеюсь с зажатым горлом. И пятилетний, прожевав пшено: – «Без Вас нам скучно, а с тобой смешно»… Так, оплетенная венком детей, Сквозь сон – слова: «Боюсь, под корень рубит — Поляк… Ну что? – Ну как? – Нет новостей?» – «Нет, – впрочем, есть: что он меня не любит!» И, репликою мужа изумив, Иду к жене – внимать, как друг ревнив. Стихи – цветы – (И кто их не дает Мне за стихи?) В руках – целая вьюга! Тень на домах ползет. – Вперед! Вперед! Чтоб по людскому цирковому кругу Дурную память загонять в конец, — Чтоб только не очнуться, наконец! Так от тебя, как от самой Чумы, Вдоль всей Москвы – ‹плясуньей› длинноногой Кружить, кружить, кружить до самой тьмы — Чтоб, наконец, у своего порога Остановиться, дух переводя… – И в дом войти, чтоб вновь найти – тебя! 17–19 мая 1920 «Сказавший всем страстям: прости…» Сказавший всем страстям: прости — Прости и ты. Обиды наглоталась всласть. Как хлещущий библейский стих Читаю я в глазах твоих: «Дурная страсть!» В руках, тебе несущих есть, Читаешь – лесть. И смех мой – ревность всех сердец! — Как прокажённых бубенец — Гремит тебе. И по тому, как в руки вдруг Кирку берешь – чтоб рук Не взять (не те же ли цветы?), Так ясно мне – до тьмы в очах! — Что не было в твоих стадах Черней – овцы. Есть остров – благостью Отца, — Где мне не надо бубенца, Где черный пух — Вдоль каждой изгороди. – Да. — Есть в мире – черные стада. Другой пастух. 17 мая 1920 |
