В Потьме старый двадцать первый лагпункт был преобразован в пересылку, подчиненную непосредственно МВД. Множество иностранцев ожидали там возвращения на родину; мне объяснил это солдат, надзиравший за мной у вахты во время переговоров с начальством. Прошло полчаса; мой офицер уже отправился по делам, солдат сменился, а меня все никак не принимали.

Я заговорил с новым конвоиром:

— Вы давно служите?

— Как призвали.

— Значит, вы по призыву?

— Да.

— А на сколько?

— На три года.

— На три года? Сюда? Вы сами выбрали?

— Почему я? Меня прислали.

— Вас послали в войска МВД, не спросив вашего согласия?

— Ясное дело.

— Значит, вам придется служить дольше, чем в других родах войск?

— Срок три года во всех родах войск.

«Вот их хваленое миролюбие, — подумал я. — Si vis pacem para bellum»[160].

Прошло еще полтора часа, а меня все держали у вахты. Наконец вышел, кажется, сержант, при нем солдат с винтовкой.

«Пошли!» — сказал сержант. Мы дошли до вышки, за которой начиналась запретная зона; она была по левую руку от входа, а мне велели идти направо, по дорожке вдоль зоны. «Может, инсценируют побег?» — думал я. Несколько минут я ожидал выстрела и пули в затылок, но шел и шел. Через некоторое время мы вышли на дорогу, которая метров через двести уперлась в ворота. Это была пересылка Дубравлага.

Мы остановились у входа; и снова начались переговоры о моем временном постое, пока в документах о передаче исправят неточность. Новые закавыки: оказывается, распоряжение обо мне не дошло. Еще час у вахты слушаю телефонные переговоры охраны с начальством, которое не могут найти по случаю первомайских праздников. А я думаю: «Как я был прав, сказав на днях: „У Бога свой срок“. Когда он исполнится, меня здесь никто не удержит; и вот даже колючая проволока не принимает меня».

Около часу ночи меня приняли только на ночлег. Утром я отслужил мессу, позавтракал, и меня вернули в соседний лагерь, куда не пускали накануне. И я понял: выхожу на свободу. Меня отвели в баню, одели во все новое и сказали, что не нужно возвращаться в барак, потому что выезжать уже этой ночью или завтра.

День я провел в бане. Сколько народу приходило ко мне, прося запомнить имя или адрес и передать весточку за границу. Слишком поздно! Вечером мне объявили, что отъезд в семь утра, и я стал пересматривать адреса, спрятанные в чемодане с двойным дном, и записки, переданные мне в Явасе: надеялся сохранить что-то в памяти. Сохранилось очень мало.

Рано утром 2 мая я отслужил последнюю мессу за колючей проволокой; потом меня тщательно обыскали, вывели за вахту и объявили свободным. Конечно, в те минуты я испытал огромную радость, хотя до настоящей свободы было далеко. Сержант отвел меня на станцию Потьма и сказал, что я могу выпить пива или чего покрепче, а он пойдет домой завтракать. Впервые после десяти лет и трех дней никто не смотрел за мной, но я еще не имел документов и должен был ехать за государственный счет.

Мы сели в общий вагон. День погожий, видно далеко поля и поля. Дорога из Потьмы в Рязань не живописна: однообразие изредка нарушается лесом, речкой, поселком. Кое-где бедные церкви, как вдовы в трауре.

В дороге я стал читать Новый Завет, который накануне вечером вынул со дна чемоданчика; заодно стал объяснять Евангелие своему сержанту, тут подсела проводница. Слушали с интересом, но на первой же станции вышли на перрон, после чего сержант сел напротив, а проводница больше не подходила, думаю, испугалась возможных последствий. Позже подсели два охотника, с утиной охоты под Рязанью. Один, узнав, что я католический священник, стал поносить Папу и Ватикан, что, мол, они за капитализм и против угнетенных.

— Вы уверены? — спросил я с иронией.

— А то нет, — ответил он. — У Ватикана шпионы везде, он сильный и богатый.

— А откуда он богатый, не скажете?

— А оттуда, что католики обязаны исповедоваться за деньги. Знаете, сколько набирается?

— Что за чушь. Я в своей жизни не получил ни гроша за исповедь. Ни один католический священник никогда не получал денег за исповедь.

Вскоре мы сошли с поезда. Сидевшая неподалеку от нас женщина на прощание слегка кивнула мне: словно соглашалась с истиной, которую в кои-то веки отстаивают открыто. Дальше мы поехали на электричке до станции Быково, в тридцати шести километрах от Москвы.

Дача, куда меня должны были поселить, находится в четверть часа ходьбы от станции. Офицер привел меня, когда все двадцать пять иностранцев смотрели кино. Мне сообщили, что отца Венделина Яворку только что отправили в Чехословакию; рассказали также, что всю компанию возили в Москву на экскурсию, и сопровождавший офицер отругал водителя за то, что тот свернул с маршрута в район, который не показывают иностранным туристам.

На даче мы сидели как узники: не было колючей проволоки, но дачу окружал двухметровый забор; днем и ночью участок охраняли двое солдат, правда, без оружия. Но жилось нам неплохо: нас откармливали, чтобы показать цивилизованному миру, какие мы упитанные. Мы снова учились пользоваться ножом и вилкой, сами брились, могли брать книги из библиотеки, оставшейся от генерала Паулюса: тот, после того как сдался Советам, проживал на этой даче.

Хотя у нас имелись не все современные удобства, наш быт был несравненно лучше, чем в лагере, и мало чем отличался от быта советских людей. Например, не было приемника, но у многих ли советских семей он был? О телевидении твердили по московской трансляции, но единицы смотрели его. Это изобретение мне привелось увидеть только в родной деревне, затерянной среди гор между Тосканой и Эмилией. В те дни я впервые увидел реактивные самолеты, знаменитые МиГи: на огромной скорости они пролетали над нами, свидетельствуя о советской военной мощи.

У кого были при себе деньги, те могли заказывать товары из Москвы, их потом привозил старшина, ежедневно туда ездивший. Две вещи удивляли: во-первых, что не только в лагере, но и в обычных магазинах не было сахара; во-вторых, высокие цены на все.

После суеты моей ускоренной отправки из лагеря, теперь все, казалось, застопорилось. На мои вопросы подполковник Леонов, наш начальник в Быкове, отвечал, что, мол, ждем еще итальянца, по имени Данте Угетти. Наконец 9 мая тот прибыл из Сибири — к огромной моей радости: приятно было поговорить с земляком, и появилась надежда на скорый отъезд. Действительно, началось движение…

Дня через два нас отвезли в Москву купить приличной одежды. Везли машиной. Сколько лет я не ездил на машине! С тех самых пор, как НКВД пригласило меня зайти к ним на «пять минут». Эти пять минут только сейчас подходили к концу.

В Москве я в третий раз. Но только сейчас удалось ее рассмотреть: есть красивые дома, улицы, парки, появляются даже небоскребы, хотя не слишком красивые. Москва гордится лучшим в мире метро, и действительно, кругом мрамор, мозаика (и везде мозаичная физиономия Сталина), люстры, эскалаторы. Даже сторонники Сталина упрекали потом строителей, что они израсходовали огромные средства на метро, в то время как население остро нуждается в жилплощади.

Когда мы проходили мимо Кремля, я попросил майора показать нам Красную площадь, но он сделал вид, что не слышит. Видно было, что ему не терпится отправить нас на дачу и что он ужасно боится, как бы кто-то из нас не отошел в сторону. Потом он сообщил, что отъезд назначен на 13 мая и что он лично сопроводит нас до Вены. Сержанту он велел показать нам метро и отвезти в Быково.