Так я стал поминать за мессой «Папу нашего Климента». Правду мы узнали только в феврале или марте 1950 года, когда заключенный, человек серьезный, заверил меня, что в январе сам читал в центральной советской газете про Пия XII, что тот-де изобрел новый способ борьбы с коммунизмом и пополняет ватиканскую казну, объявив 1950 год Святым годом.

Уже вторую зиму я работал при колонке. Однажды в мою будку зашел начальник политчасти, младший лейтенант МВД, то есть тоже опер; после нескольких приветственных фраз между нами разгорелась дискуссия о религии и философии.

Опер, неопытный юнец, приученный к марксистскому догматизму, вскоре оказался в затруднительном положении перед лицом логики схоластической философии, доказывающей существование Бога, а также перед лицом неопровержимых исторических фактов явления в мире Иисуса Назарянина, который сотворил великие чудеса и продолжает творить их и в наши дни. Младший лейтенант, смущенный, спрятался за словами, предписанными властью, сказав, что марксистско-ленинское учение не принимает подобных рассуждений.

Я призвал опера не смотреть на материалистическую теорию, а думать своей головой и размышлять: возможно или нет беспричинное самозарождение удивительных живых организмов, которые раньше не существовали. Если появились существа, сделанные так разумно, то нужно обратиться к разумной причине; конечно же, этой причиной не является материя, поскольку в материальном мире человек, самое разумное из всех существ, тогда еще не существовал. Следовательно, другое существо, умнейшее, задумало и сотворило все это, данное существо и есть Бог.

И во второй раз опер прибег к отговорке, что-де этого нет в марксизме. Тогда я начал разрушать этот карточный домик; мои презрительные выражения окончательно возмутили молодого материалиста. И он, как потом выяснилось, решил прибегнуть к более убедительным аргументам, спросив, в котором часу приходит мой сменщик. Я ответил, что меня никто не сменяет.

— Как никто?! Ты сколько часов работаешь?

— Двадцать четыре.

Опер насторожился.

— Сегодня у тебя смена с которого часа? — уточнил он.

— С нуля часов.

— И до каких?

— До полуночи.

— А с полуночи?

— Снова стану охранять будку.

Он ушел не в духе, а я, боясь карательных мер, отдал Святые Дары и другие вещи другу-священнику. Но ни вечером, ни ночью меня никто не побеспокоил. На другой день посыльный из Управления спросил меня, что случилось накануне между мной и опером.

— Ничего, — сказал я. — А что?

— А то, что он пришел в Управление сбитый с толку и спросил меня, есть ли в будке второй дневальный. Он хотел посадить тебя в изолятор. Я сказал, что нельзя оставлять будку без охраны, иначе замерзнет труба. Так что у тебя с ним?

— Мы поспорили о религии и о марксизме. Видно, мои слова поколебали его веру в материализм.

— Если бы не я, он бы тебя упек.

— Спасибо за защиту.

Утром в понедельник 9 апреля 1950 года отец Иулий З. из Закарпатья попросился ко мне в будку служить, как обычно; служил он по восточному обряду, и ему нужен был хотя бы час. Я взял лопату, вышел, запер дверь на замок и начал разравнивать снежные сугробы по краям дороги рядом с Управлением. Прошел, наверное, уже час, но я не торопился отпирать своего узника: было еще рано, отец Иулий отличался благочестием.

В этот момент один из охранников приблизился к будке и, увидев, что она заперта, приказал мне открыть дверь. Я подошел, не торопясь медленно достал ключ и, делая вид, что дверь плохо открывается, громко стал задавать охраннику вопросы. Я рассчитывал, что отец Иулий услышит незваного гостя и спрячет священную утварь. Охранник вошел и, увидев Иулия, грубо спросил, из какого он барака и что он здесь делает. Священник растерялся; я пришел ему на помощь, сказав, что приютил его на пару часов, чтобы дать ему возможность выспаться, так как у него в бараке очень шумно.

Охранник приказал моему гостю выйти вон и принялся обыскивать каморку: он приподнял тюфяк, пошарил под нарами, открыл тумбочку и, словно по подсказке, запустил руку за священный образ, висевший в углу. Кровь застыла у меня в жилах: там, в потайной проволочной стойке я прятал мешочек со Святыми Дарами; так мне было удобнее раздавать их тем, кто приходил ко мне рано утром. Не будь богослужения, о котором я говорил выше, я бы уже перепрятал мешочек в потайной ящик тумбочки, где держал Священное Писание и чашу: их-то как раз не нашли.

Когда я увидел в руках охранника свое Сокровище, я содрогнулся и просил охранника не трогать, пояснив, что речь идет о Пресвятой Евхаристии. Наступая на него и протягивая руку, чтобы забрать драгоценный мешочек, я умолял вернуть его мне и говорил, что сам покажу содержимое. Охранник отстранился и вынул из мешочка священный двойной пакетик. Понимая, что насилием я лишь подвергну опасности Евхаристию, я продолжал заклинать его быть внимательным, подставив с дрожью и вздохами, насколько мне позволяло тесное пространство, под пакетик левую руку. Охранник уверил меня, что ничего не случится, и действительно, посмотрев на содержимое пакетика, он положил его на тумбочку и ушел.

Однако этим не закончилось. Во второй половине дня пришел ко мне главный лагерный опер, капитан Гаврюшин, — этот мигом перешел от пустых разговоров к упрекам, угрозам и провокациям. Нападение началось с неуважительной шутки по отношению к Мадонне, на чей образ, висевший в углу, опер покосился. Подобные выражения, ответил я, недопустимы. Опер протянул руку к образу и снял его; может, он собирался опять добраться до Святых Даров, но те пребывали в тайнике. Вместе с образом Пресвятой Девы опер снял и распятие, спросив, не я ли его сделал. Узнав, что не я, он спросил, кто; я ответил, что сделали на другом лагпункте. Тогда он начал упрекать меня за священническую деятельность.

— Чем ты здесь занимаешься? — начал он.

— Занимаюсь охраной будки и чисткой дорог.

— Ты занимаешься религией. Ты превратил будку в церковь: ты тут служишь, тут исповедуешь и проповедуешь, — короче, тунеядцем был, тунеядцем и остался. Ишь какой! Я-то думал, здесь старый инвалид, а здесь паразит и мракобес; на нем пахать можно, а он только и делает, что бьет баклуши.

Я ответил, что работаю двадцать четыре часа в день, описал ему свою работу по лагерю. «И знайте, — заключил я, — что и сейчас, и всегда я работал больше любого из вас». — «Я вышвырну тебя отсюда и пошлю работать в шахту, — ответил опер. — А не прекратишь религиозную пропаганду — отправлю в БУР». Перепалка продолжалась: наконец опер вздумал оскорбить в моем лице всех священников. «Паразитом ты был на свободе, — повторил он, — паразитом остался и в лагере». Я не мог больше сдерживаться и ответил: «Время покажет, кто паразиты, мы или вы».

Тут опер выбежал из будки и вскоре вызвал меня к себе. Он заявил, что заключает меня на два месяца в БУР за нанесенное ему оскорбление. «Оскорбление нанес не я вам, — возразил я, — а вы мне. Вы оскорбили мою веру и мой сан».

— Я имею право оскорблять тебя, а ты нет.

— Вы специально пришли, чтобы вызвать меня на оскорбление. Это только предлог засадить меня в БУР. А истинная причина — мой священнический труд. Этот ваш приговор и показал, что вы и есть паразит, вам нужна человеческая кровь.

— Замолчи! Не то добавлю еще два месяца и прикажу надеть на тебя наручники и смирительную рубашку. Иди, передай будку и готовься к отправке.

У меня оставалось время спрятать самое дорогое. Спустя полтора часа надзиратель отвел меня в малую зону.

После четырнадцати месяцев жизни, которую по сравнению с шумом и гамом бараков можно назвать отшельнической, трудно снова приспособиться к тесноте в БУРе; отсутствие тюфяка можно было стерпеть, но мучительны были наручники после первой ночи в холодной камере. Около девяти утра меня вызвали подписать постановление о наказании. Кабинет управления при штрафном изоляторе был полон охранников, собравшихся после поверки в бараках, один из них дал мне бумагу с постановлением. Сформулировано оно было так: «Леони Пьетро заключается на два месяца в БУР за оскорбление, которое он нанес капитану Гаврюшину, назвав его паразитом». Я отказался подписывать документ, сказав, что это капитан оскорбил меня.