Недели через две грянуло новое увеличение норм. Взрыв возмущения на этот раз был не только против начальства, но и против ударников. С того дня стахановцам пришлось умерить пыл, а тем, кто думал только о себе, пришлось затихнуть, потому что, если они хвастались выработкой, им тут же заявляли, что своей неуемностью они вредят коллективу. «Вы что, не поняли, что если вы сегодня дадите сто пятьдесят процентов нормы, то завтра вам придется сделать двести процентов?» И это была правда, ведь советская волчица

Позднее нас, двоих иезуитов, поставили разматывать нить, и мы оказались в несколько худших условиях, но продолжалось это недолго, потому что в мае прекратился завоз нити, а с тем и производство сетей. К сожалению, прекратилась и выдача увеличенных паек, и нас опять стал мучить голод.

Но тут на помощь пришли весна и лето. Суп в столовой стал менее водянистым: теперь вместо дефицитной кислой капусты в него добавляли молодую крапиву, которую срезали неподалеку от лагеря. Отцу Яворке нашлась работа полегче — писарем при санчасти, я оказался среди счастливчиков, которых послали перебирать картошку. В столовой мы почти не видали картошки, большим везением считалось раз в неделю найти полкартошки в миске, при этом на лагерном складе картофель наполовину сгнил. Наконец начальство решило отделить хорошую картошку от гнилой.

Тогда я впервые узнал, как вкусна сырая картошка, когда есть хочется так, как нам хотелось. В темном подвале, вооружившись за неимением ножей кусками жести, прикрытые корзинами от охраны, мы потихоньку очищали от кожуры проросшие картофелины, сладковатые и не такие твердые, и съедали их с немалым удовольствием. Не сразу, но и я научился есть по шесть-семь картофелин в день; некоторые уплетали до двадцати в день, но это было рискованно: рассказывали, что в другом лагере кто-то расстался с жизнью, переев сырой картошки.

Вечером начальник склада разрешал унести с собой по две-три картофелины; тут каждый старался заполучить картофелины покрупнее, поэтому откладывал их заранее. После этого в бараке мы пекли их на печке или в печке, а то варили в какой-нибудь жестянке. Но в бараке надо было делиться с другими зеками; некоторые продавали картофель или меняли на одежду и махорку Кроме картошки, важным ресурсом были трава и листья (листья липы, к примеру, отличная вещь в тяжелых случаях), а потом добавились более изысканные и редкие продукты, такие как морковь, свекла и репа.

Летом пошла мода на полевые работы. В новых условиях нам удалось если не восстановить силы, то хотя бы помешать их убыванию. Безусловно, с исходом той первой зимы закончился период самого острого голодания; но впереди нас ждало еще много тягот, страданий и нищенского житья!

Природа, просыпающаяся от зимнего сна, могла бы нас радовать благодаря длинным дням; в июне было не больше трех часов темноты. Все кругом пышно расцвело; в лесу слышалось разнообразие птичьих голосов: бесчисленные соловьи, неумолчные даже в краткие сумерки, с двух до половины третьего утра, во множестве тетерева, а еще дрозды, удоды и так далее. Какое бы все это было чудо для слуха и зрения, если бы не наше рабство, если бы нас не держали под постоянным тяжелым гнетом. Сколько пропало втуне поэзии, не нашедшей отзвука в изможденных телах и в затравленных душах!

В июне было две недели, когда в бараке не стало житья из-за клопов; с наступлением летнего тепла их расплодилось неимоверное количество. Деревянные стены, деревянные полы, деревянные нары, всюду щели и трещины — идеальные условия для этих насекомых. От раздавленных клопов отвратительный запах, укусы их вызывают раздражение и зуд, не дающие уснуть даже при самой сильной усталости.

В бараке были тьмы и тьмы клопов. Вечером только ляжешь на нары, как начинается кишение: клопы лезут на тебя и сыплются сверху, забираются под рубашку и безжалостно кусают. Бороться с ними в темноте было невозможно, зато при первых лучах света начиналась бойня; и тут стены и нары становились красными, а потом и черными от нашей крови, давно оскудевшей в жилах. Вонь от раздавленных клопов настигала нас повсюду, иногда чувствовалась даже во рту, потому что мелкие насекомые незаметно попадали туда вместе с жалкой пайкой.

Как нас изнурили эти две недели! Помню, что порой вечером остаться на тяжелой работе казалось легче, чем вернуться и лечь на нары, где на тебя набросятся клопы. В поле, как только бригадир объявлял перекур на десять минут, мы ложились на землю и тут же засыпали — это были единственные минуты сна в те памятные две недели. Наконец появились какие-то средства от клопов; кажется, их вывели серой, а людей на три дня переселили в другие бараки.

«Богатство неправедное»[77]

Примерно в то время мне объявили о неожиданном перечислении на мой лицевой счет четырех тысяч рублей, которые у меня отобрали при аресте. Для меня и для моего собрата, отца Яворки, это было некоторым утешением, однако тут же возник вопрос, на что тратить деньги. В лагере нет торговой точки, вне лагеря трудно что-нибудь купить, торговля среди заключенных запрещена; кроме того, покупать еду у таких же несчастных, как мы, не позволяет совесть, а покупать одежду или обувь практически нет смысла.

Позднее я купил куртку, которой тут же лишился, потому что продали ее мне блатные с расчетом выманить у меня деньги: после сделки ко мне пришел один из них и заявил, что это его куртка, что ее украли. Я без звука отдал ему куртку, но, узнав о надувательстве, пошел и потребовал деньги назад. Денег мне не отдали, но обращаться к начальству я не стал, поскольку нарушил запрет на куплю-продажу. Все это произошло, впрочем, в другое время и в другом месте; пока же, в первых числах июля, мне выдали на руки первую сумму из моих денег: 150 рублей. Так что мы купили несколько кусков хлеба у тех заключенных, которые имели другие ресурсы сверх пайки. Говорю мы, потому что мы с отцом Яворкой установили между собой здоровую коммунистическую общность имущества.

Но приближалось время расставания.

Где-то десятого июля мне велели приготовиться к переводу. Интересно куда? А вдруг освобождение? Но нет, до него еще было очень далеко…

Я отправился к начальнику лагеря просить передать половину моих денег в пользу отца Яворки. Начальник согласился; это смягчило горечь расставания, однако прощание не прошло без слез. Вполне естественно, что я, молодой, из почтения взял благословение у миссионера и исповедника веры. Но вдруг он сам встал передо мной на колени, чтобы получить благословение у меня! Как же я смутился! Я вышел из положения, лишь прибегнув к «благословению от имени Понтифика».

Обнялись в последний раз. Кто знает, увидимся ли еще? Предчувствия плохие, особенно в отношении старика. Вместе с другими тремя-четырьмя заключенными я вышел за ограду; еще и еще обернулся, махнул рукой друзьям. Особенно жалко собрата: ему шестьдесят три, и в моем лице он утратил опору! К тому времени я навидался страдающих стариков в лагерях и всюду в Советском Союзе!

Как раз за несколько недель до этого за запретной зоной я видел 68-летнего генерала Тихоцкого, плачущего как дитя, потому что с ним плохо обошелся нарядчик, детина лет двадцати пяти: заставил старика волочь из леса бревно, которое еле подняли бы мы, молодые. Таково было применение на практике гордого советского лозунга «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет». Везде дорога преступлению и рабству. И горе старикам, попавшимся под ноги молодым!..