Этот новый лагпункт мало чем отличался от тринадцатого. Те же старые бревенчатые бараки, не оштукатуренные снаружи, внутри обычно обмазанные глиной (казалось, в тех краях не знают известки). Те же керосиновые лампы; те же оловянные миски, те же деревянные ложки. Столовая чуть поприличнее, чем на тринадцатом; такая же баня, только воду не так жалели. Медицинская помощь была бы здесь хуже, если бы не старания начальницы медицинской части, очень серьезного, знающего врача и совестливого человека, ее имя, Варвара, совсем не выражало ее характера; зато другой врач, Коновалов, полностью соответствовал своей фамилии.

Основной контингент лагеря составляли старики и слабосильные: так что поначалу работающих набралось на две-три бригады, остальные практически не работали. А поскольку кто не работает, тот не ест, приходилось туго: триста грамм сырого хлеба утром, двести-двести пятьдесят днем; как всегда пустой суп и водянистая каша.

К весне, обнищав, мы с отцом Венделином решили подражать цыгану, который в феврале продает шубу. Мы продали свои пальто одному приличному малому, расконвоированному зеку, которому разрешалось выходить из лагеря: за пальто он какое-то время давал нам добавку хлеба, что было очень ценно для нас. Он, естественно, заработал на этом: одежда, особенно в те годы, была в стране дефицитом. Не зря блатные высматривали для себя шмотки, более всего заграничные. Помню случай в тюремной бане: мы помылись и пошли забрать вещи из дезинфекции. Я искал-искал свои, но так и не нашел.

— Вы все принесли из прожарки?

— Все. А что? Чего-то нет?

— Моего — ничего.

— А ты сдал прожарить?

— Конечно, сдал. Не голый же я пришел! Пойди, посмотри, может, мой сверток еще там.

— Там пусто.

— Ну и дела! А ведь мои вещи не как у всех. Сутана и черная накидка, очень заметная. Куда вы их дели? Что с ними сделали?

— Да никуда не дели. Если они были, то и есть. Ищи.

— Где? Я уже полчаса ищу. Посмотрел всюду. Ничего нет.

Меж тем, кто уже оделся, ушли, предбанник опустел. Наконец банщик вытащил из-под скамейки две вещи и показал мне:

— Твое?

— Да. Мой пояс и, кажется, моя рубашка.

Я присмотрелся и в бурых лохмотьях, не стиранных месяца четыре, узнал свою последнюю рубашку.

— Да, — подтверждаю, — моя. А где остальное?

— А что остальное? — спросил главный банщик, наблюдавший за нами.

— Брюки, шерстяные кальсоны, накидка и пальто.

— Хорошо. Мы заявим о краже. А пока сходите кто-нибудь на склад и принесите пару кальсон и верхнюю одежду.

Предоставляю читателю самому вообразить, каково было натягивать на себя грязное тряпье в дырах и клочьях ваты. Но больше всего я страдал из-за потери сутаны, последнего символа моего священнического служения; к тому же она была могучим орудием миссионерства, потому что сразу привлекала всеобщее внимание, где бы я ни появлялся. Утешало одно: хоть это напоминало положение моего Господа, и я повторял Его пророческие слова: «И разделят ризы мои».

Все же между учеником и Учителем имелось различие. На Голгофе солдаты раздели Христа и разбойников, здесь, напротив, разбойники раздели меня, а солдаты пришли мне на помощь. Наутро обыскали самые подозрительные бараки и вернули мне сутану, брюки и кальсоны; их нашли у работавших на лесоповале в соломенном тюфяке. А накидка пропала навсегда.

Сколько всего можно рассказать о ворах! Отец Николя, с которым мы потом встретились на Воркуте, поведал бы, как вор сорвал у него с носа очки и был таков. Отец Николя ничего не мог поделать, потому что держал тарелку то ли с супом, то ли с кашей. Потом тот же вор подослал к нему дружков, и те предложили отцу Николя его же очки, заломив при этом несусветную цену.

Здесь, на шестнадцатом лагпункте, с нами был профессор Свирский[74], юрист и знаток канонического права, секретарь польского епископа во Львове. Однажды вечером, возбужденный и озабоченный, он рассказал нам по секрету, что случилось в отхожем месте. Какой-то тип, сидевший рядом, велел отдать ему пиджак.

— С какой стати? Мне, старику, он нужнее!

— Отдай пиджак по-хорошему. У тебя так и так его отнимут, а мне надо расплатиться. Я его проиграл.

— Проиграл свой, а потом и мой?

— Свой пиджак проиграл давно, о том уж думать забыл. Сегодня играл на твой — надо платить. Дай мне его, и дело с концом, не то будет хуже — и тебе, и мне. Его все равно у тебя отберут. А если не расплачусь, с тобой еще и не так посчитаются.

— К счастью, было еще светло, — заключил профессор, — не то этот мерзавец мне бы отмстил. А как быть дальше?

Советовали разное. Не знаю, продал он пиджак или отнес на вещевой склад, помню, что позже видел его в старой телогрейке. Но кражи не было.

Весной нас нарядили на работы. Их можно бы посчитать довольно легкими, даже льготными, если иметь в виду общее правило; оно применялось к нам на предыдущих и на всех последующих работах. Это правило цинично опровергало советский лозунг «от каждого по возможности, каждому по потребности»; его бы следовало переформулировать так: «от каждого по ненасытным потребностям наших эксплуататоров (с партбилетом в кармане), каждому по возможностям, до крайности скудным».

Мы числились инвалидами из-за постоянного недоедания и полного истощения, поэтому правильно было бы сначала нас накормить и восстановить наши силы, а потом уже требовать работы. Но нашей категории давали еды еще меньше, чем остальным, именно потому, что мы были слабосилка, то есть ничего не производили. Так что, когда нам предложили работать и за это получать прибавку к пайке, мы согласились; и велика была наша благодарность доктору Варваре, которая добилась для нас снижения нормы выработки кому на сорок, кому на тридцать, кому на двадцать процентов. Мы чувствовали благодарность даже к тем, кто наживался на нашем голоде, за то, что они стали давать нам пайку побольше, хотя по-настоящему они не имели права ставить на работу инвалидов. Но такова практика системы: вызывать у жертв благодарность за то, что им вернули десять, после того как отняли сто.

Работа наша состояла в изготовлении рыболовных и камуфляжных сетей. Одни разматывали нити, другие их скручивали, третьи плели сети. Поначалу нас с отцом Яворкой назначили в третью бригаду, где бригадиром был генерал Тихоцкий[75]. Изготовление сетей — работа сама по себе не изнурительная, но, чтобы выработать норму, даже сокращенную на сорок процентов, надо было изготовить 3600 ячеек. За это потом два дня подряд давали по 700 грамм хлеба, за неполную выработку — от 650 грамм и меньше, в зависимости от того, насколько недовыполнена норма. Если сильно не дотянуть до нормы, то пайку уменьшали до 550–300 грамм. Перевыполнившим полагалась добавка, так что пайка доходила до 800 и даже до 900 грамм; поэтому все работали, не покладая рук, от зари до заката, а кое- кто и после.

Несколько недель дела шли неплохо; мне тоже удавалось выработать на 800 грамм хлеба в день. И я еще иногда добавлял ячеек в сеть отца Яворки: в его возрасте руки уже действовали не слишком ловко, зато желудок еще требовал своего, поскольку, хотя он потерял больше трети веса, по природе был крепкого сложения. Сначала инстинкт самосохранения мешал мне перерабатывать сверх сил, но когда я втянулся, дело пошло хорошо. Однажды в пять вечера мы испытали торжество: бригадир и помощник бригадира, принимая выработку, объявили нам, на сколько мы перевыполнили норму. Что это не было торжество «героев труда в построении коммунизма», стало особенно ясно, когда, два дня спустя мы возликовали гораздо больше при появлении бригадира с коробом хлеба.

Но внезапно тучи сгустились, и буря разнесла наш гордо несущийся корабль. Норму выработки повысили: раньше тот, кто сдавал 4000 ячеек, перевыполнял норму на 6–7 процентов; теперь же, чтобы выработать 100 процентов нормы, надо было сдать 4500 ячеек, и за это полагалось только 700 грамм. Мы получили урок, тем не менее многим он не пошел на пользу; самые молодые и ловкие через несколько дней опять ухитрялись перевыполнять норму, но остальные за ними не поспевали. Наконец, может, потому, что и мы наловчились, а может, сил прибавилось, но все втянулись и перевыполнили норму. Только утром генерал Тихоцкий и его помощник не принесли нам прибавки к пайкам; счастье выпало лишь нескольким ударникам труда.