Наша группа была маленькой, конвойные не придирались. В тот летний день идти пешком через леса было больше похоже на прогулку, чем на обычный, ненавистный и тяжкий переход. Даже конвой вопреки обыкновению не материл тех, кто тянул руку к ягодке ежевики или малины. Мы шли на тот же лагпункт, откуда я прибыл четыре месяца назад, однако дорога казалась сейчас другой. Какое преображение за четыре месяца! Тогда все было мертво под снежным покровом, теперь жило и зеленело. И смеют же говорить, что Бога нет! А кто же тогда, как по волшебству, пробудил природу? Кто призвал из дальних стран и континентов всех этих тварей, порхавших над нами?

Как, должно быть, ясно видел истину святой отшельник Серафим, в первой половине прошлого века освятивший своим присутствием эти места! Поблизости, в Саровском монастыре он проводил лишь часть ночи, а на заре уходил в лесную глушь, дабы слить с пением природы хвалы Творцу. Прятался в лесу Серафим и зимой. Он бежал от верующих, толпившихся у его кельи, приносил покаяние распятому Богу. И Бог открыл ему тайну богоотступничества, которое должно было свершиться здесь век спустя. Именно тогда рассказал мне о Серафиме и его пророчествах один русский старик, добрый малый, тоже с шестнадцатого лагпункта:

— В этих лесах стяжал святость Серафим Саровский. Слыхали о таком?

— Слыхал, конечно! Любовью к Пресвятой Евхаристии он напоминает одного католического святого.

— А ведь предсказал он все точно! И падение Романовых, и революцию. В царское время брошюра с текстом пророчества ходила по рукам тайно, потому что первая часть предсказаний не нравилась власти. А как пришли большевики, брошюру снова запретили, ведь предсказана там не только революция, но и ее конец. Серафим так и говорил: «И воспоют „Христос воскресе“ в середине лета».

— Как красиво звучит! Значит, те дни будут как Пасха. А знаете, это совпадает с Фатимским откровением: Матерь Божия, явившись двадцать девять лет тому назад, предсказала гонения, идущие из России, и обещала, что в конце воцарятся вера и мир.

— Да, но у нас мир не продержится долго. Батюшка Серафим предсказал, что в те времена родится Антихрист и принесет еще большие разрушения.

— Знаете, зачастую трудно расшифровать пророчество. В Писании сказано, что у Бога тысячи лет как один день. Фа- тимская Божия Матерь говорила о некоем времени покоя, и мы надеемся, что оно будет долгим и созидательным для царства Христова.

За беседами о прошлом, настоящем и будущем мы и не заметили, как пришли.

За четыре месяца моего отсутствия тринадцатый лагпункт внешне немного изменился. К высокому забору добавили еще один, на расстоянии метров семи и такой же высоты; по углам между ними были караульные вышки, а вдоль — полоса земли, вскопанная и пробороненная, чтобы, если кто пройдет, были видны следы. Внутри и снаружи находились две обычные запретные зоны, огражденные колючей проволокой, натянутой между кольями, и обычные щиты с надписями. В зонах имелись еще две точно такие же полосы, также пробороненные; кроме того, на ближнем лугу была натянута замаскированная проволока, и, если беглец натыкался нее, на вышках включалась сирена.

Вернувшись в лагерь, я снова увидел друзей и знакомых: они и объяснили причину изменений. Тринадцатый лагпункт превратили из карантина в лагерь строгого режима; следовательно, мой перевод сюда стал мерой ужесточения. Видно, и я был для советской власти опасным преступником.

Собрался цвет «врагов народа». Было немало иностранцев, особенно из государств-сателлитов. Много венгров, в основном очень молодых; их вина была лишь в том, что на родине, в годы фашизма, они работали на производстве; пролетарские правительства передали их Советам, а те судили их по закону, о существовании которого многие даже не знали. Были еще поляки, большей частью виновные только в том, что служили в Армии Крайовой, созданной после падения Польши для защиты от немцев. Было несколько румын, немцев и финнов. Но в основном тут были советские граждане, хотя многие из Прибалтики и регионов, присоединенных к Советскому Союзу перед войной или во время нее.

Были и те, кто на свободе занимал высокие посты, но большая часть принадлежала к средним слоям общества. Был и простой народ: рабочие, крестьяне. Имелись заключенные слепые и глухонемые, например, двое слепых носили воду для бани. Долгое время я жил в одном бараке с глухонемым, занимавшим самое низкое социальное положение: о нем шутили, что глухонемой сел за антисоветские разговоры. Не помню, был ли он политзаключенным или сидел за кражу социалистической собственности, что подразумевало особую злонамеренность; по советскому закону стащить пару картофелин или горсть овса в колхозе преступнее, чем обобрать просто человека до нитки.

Прибалты часто рассказывали, как Эстония, Латвия и Литва были присоединены к СССР. За несколько дней до голосования наиболее известные деятели были арестованы; в день голосования советские бронетанковые дивизии заняли все ключевые пункты городов, а представители советской милиции следили за «порядком» на избирательных участках. И получилось, что эти народы изъявили «желание» принадлежать к великой родине пролетариата. Естественно, после такого «плебисцита» новые хозяева пошли навстречу «желанию» народа, массово переселяя его на новую «родину». Сколько раз я слышал от тех или иных представителей народов, которым «протянули руку помощи» Советы: «Протянули руку, а рука-то железная! Горе пожавшим ее!»

Латыши рассказывали также о первой встрече рижских коммунистов с Красной армией. Они большой группой, в выходных костюмах, представились военным властям, желая выразить им уважение и поблагодарить от имени латышского пролетариата, наконец-то избавленного от гнета капитала. Однако возникло недоразумение: политрук, советский офицер, презрительно отвечал, что, конечно, благодарен за гостеприимство и красивые слова, но хотел бы встретиться с народом, а не с буржуями. Рижские коммунисты поняли, что в своих дорогих костюмах они как белые вороны в огромной семье советского пролетариата.

Были в лагере и профессиональные воры; одно время здесь находился знаменитый бандит, который жаловался, что давно не пил человеческой крови. Воры, должен я признать, были здесь не худшим соседством; хуже были иуды, следившие за нами, чтобы затем доложить по начальству Обычно это были в прошлом партийцы; сдавая товарищей, они занимали в лагере лучшие места. Были и убежденные коммунисты; эти, хотя и получили срок, продолжали надеяться на освобождение.

В то лето тяжелее всего мне было работать у печника чернорабочим-подсобником. Печник был старик, умелец, даром что инвалид, выполнял ненормированную работу. Мне и напарнику нелегко было поспевать за ним, а вознаграждали нас за тяжкий труд, и то по просьбе бригадира, тарелкой капустных или крапивных щей на двоих. К сожалению, просьбу бригадира на кухне не всегда исполняли.

Ежемесячно я получал со своего счета 100–150 рублей, и все же моя жизнь была полна лишений. Стоило все безумно дорого — 15–20 рублей за кило плохого хлеба! К тому же порой мы не знали, у кого купить, или не решались, поскольку голодали все; иной раз платили просто за посул сахара, который так и оставался посулом…

И вот, пока плавал я в сих унылых водах, пришла нежданная помощь. Не помню, в августе или в сентябре 1946 года из Москвы, из итальянского посольства мне прислали посылку. В конце марта из шестнадцатого лагпункта я отправил письмо нашему послу, выменяв за кусок хлеба тетрадный листок. Я превратил его в письмо вот как: огрызком карандаша, взятым взаймы, заполнил одну страницу листка и уголок другой, кратко сообщив о своем здоровье и работе, оптимистично и по-русски для цензора; сложив листок треугольником, как складывают дети, делая кораблик, я написал на треугольнике адрес посольства: «Его превосходительству Кварони. Гостиница „Националь“, квартира №… Москва», — и обратный адрес. Марок у меня не было, и я вручил письмо в культурно-воспитательную часть, на деле — поручив его Богу. Не верилось, что письмо доставят по адресу не столько из-за странного конверта (здесь, кстати, привычного), сколько из-за советской боязни общения с иностранцами.