Однажды приходил человек, который наверняка был от партизан. Он вошел в ризницу, спросил мой адрес. Пономарь и присутствовавшие женщины встревожились, но я дал адрес. Сопротивляться было еще хуже, тем более что я не знал, действовал он от имени законных или незаконных властей. Впрочем, ни те, ни другие не внушали доверия. В такие минуты полного бессилия особенно ощущается необходимость слепо довериться воле Провидения.

И оно о нас заботилось, поэтому на Страстной неделе мы достаточно регулярно проводили богослужения. В Пасхальное воскресенье рано утром отслужили мессу, которую католики в этих местах называют мессой воскресения Христова, потому что ей предшествует крестный ход со святыми дарами. На этот раз крестный ход мы провели внутри церкви. На одиннадцатичасовой мессе с песнопениями было очень мало народу. Вся служба прошла под взрывы бомб, мин и артиллерийских снарядов. Когда мы вернулись домой, на улице практически не было ни души. Тут и там лежали трупы. Если память мне не изменяет, комендантский час действовал с 15 часов. Мы заперлись дома в ожидании дальнейших событий.

Утром пасхального понедельника, проснувшись в тишине и увидев, что по улицам города шагают солдаты Красной армии, мы испытали облегчение, немного похожее, вероятно, на то чувство освобождения, которое испытал избранный народ, когда очутился на другом берегу Черного моря. Наконец мы были свободны от кошмара последних десяти дней, исчезла угроза анархии, фронт уходил все дальше и дальше.

На богослужении во французской церкви присутствовало много верующих, я напомнил им о причине их радости (в угоду новым властям) и обратился ко всем с просьбой возблагодарить Господа за то, что Он уберег нас от многих опасностей.

Первого красноармейца я увидел в храме Св. Петра. В этот час там было пусто. Он вошел, с любопытством огляделся, долго стоял перед алтарем, потом, повернувшись ко мне, спросил: «Что это за церковь?» — «Это католическая церковь», — ответил я. Он вытащил из кармана деньги, купюру в один или три рубля, и пожертвовал их, попросив у Господа защиты от гибели на фронте. Это был первый обол в советских деньгах, пожертвованный Католической Церкви.

Во второе воскресенье Пасхи (воскресенье in Albis) прошло торжественное богослужение, первое после прихода советских войск. Храм был до отказа заполнен, видимо, людям хотелось вознаградить себя за слишком скромную Пасху, некоторыми и вовсе пропущенную. И я тоже вознаградил себя, когда поднялся на амвон, чтобы толковать Евангелие: верующим и сомневающимся, как Фома, я привел неоспоримые доказательства божественности Господа нашего, Иисуса Христа, основанные на неопровержимости Его Воскресения. В то утро я говорил с таким пылом, что многие прихожане испугались за меня, думая, как бы неверующие и даже воинствующие атеисты, которые наверняка были в церкви, не захотели отомстить мне своими обычными способами.

Но для часа тьмы срок еще не настал. Пока светил день, и не было опасности споткнуться.

Первые впечатления были, таким образом, хорошие. Но уже являлись предвестия будущих бурь. Обнаруживались все новые следы жестокости нацистов и их сообщников, мы предчувствовали, что это приведет к дальнейшей мести. На несколько дней были выставлены на всеобщее обозрение останки примерно пятнадцати человек, наполовину спаленные огнем. Их нашли в подвале, где эти люди укрывались сами, а возможно, были загнаны немцами. Убийцы подлили бензина и подожгли подвал. Пламя охватило людей, когда они были не то живы, не то только что задушены, — тела лежали обугленные и скорченные. Среди них были тела женщины и ребенка лет трех-четырех. Это было самое душераздирающее зрелище, но были и другие ужасы. Многие семьи оплакивали исчезновение родственников. Некоторых находили убитыми по подвалам; других не находили ни живыми, ни мертвыми. Потом в окрестностях города обнаружили недавно вырытые и вновь засыпанные ямы, и там были найдены многие из пропавших.

Эти картины человеческой жестокости рождали во мне грустные предчувствия, я думал, что кровопролитие не закончится и после того, как немцев заставят сложить оружие. Поскольку советская мораль всегда стремилась к мести, будет еще много жертв. Только тогда, возможно, утихнет человеческая вражда, когда невинные жертвы, готовые к прощению, великодушно предложат Богу свою жертву.

Когда люди поймут, что жестокостью не добиться ничего хорошего? Сталину не пошел впрок урок Гитлера, проигравшего войну с СССР из-за своей жестокости.

Тем временем жизнь перестраивалась, но совершенно непривычным образом. Казалось, что мы находимся в другом мире. Улицы города переименовывались; некоторым возвращали предвоенные названия. Успенскую улицу (она так называлась по православной церкви Успения) переименовали в улицу Красной армии. Екатерининскую (там находилась наша главная церковь) снова назвали улицей Карла Маркса. Ришельевская стала улицей Ленина. Гаванную, на которой живем мы, переназвали в честь безвестного большевистского героя.

Отношение к личности переменилось. Так же и к частным заведениям, если им удалось выжить. Теперь имело ценность только государство. Его представляли отдельные лица с их интересами, эгоизмом, капризами. Именем государства и народа эти люди извлекали выгоду из всего и из каждого. Так, самые простые дела перешли в ведение государства и стали крайне затруднительными.

Даже семья стала игрушкой в руках государства. Через несколько недель после прихода большевиков я отправился стричься к своему парикмахеру. Спросил его, как дела. Он грустно ответил: «Как видите», — и объяснил, что он и такие, как он, стали государственными служащими. Клиенты теперь расплачиваются со служащим за кассой, ведающим финансами, а парикмахерам оставлен мизерный процент — все остальное идет государству и кассиру. Все находится под контролем огромного государственного аппарата.

Первым важным делом, с которого начали власти, стала «паспортизация»: каждый обязан был явиться в милицию для регистрации или продления старого паспорта. Новые паспорта выдавались тем, у кого их вообще не было. Сразу оговорюсь — это были паспорта для внутреннего пользования[57].

Сначала власти «разобрались» с молодежью (с девушками по большей части). Кого-то отправили на фронт, кого-то — в тюрьму, мало кого оставили в покое, вернее сказать, что и с ними разобрались, превратив вместе с остальным населением в винтики военно-полицейской государственной машины. Приказ «идти на фронт» был естественным, но не естественна подоплека приказа: «искупить вину перед Родиной». Еще менее естественно было сразу или через несколько месяцев на передовой услышать: «идите в тюрьму за измену Родине во время вражеской оккупации». Тем не менее таковой оказалась участь большинства.

После того как «определили» молодежь, наступил час всех прочих. Лихорадочно работали комендатуры, милиция, государственные и гражданские (если их можно так назвать) учреждения. Сколько чиновников! Какая толкотня в конторах! Беготня от чиновника к чиновнику! Карусель, от которой даже у здоровых людей кружилась голова. Всех, кто так или иначе отвечал за что-либо, вызывали в горисполком, в милицию, в райисполком… Часто нам приходилось самолично отправляться в эти учреждения за продовольственными карточками, за получением или подтверждением права на жилье, за разрешением на богослужения в храме. И там, в этих учреждениях, каждый раз подолгу простаивать в очередях.

Все надо было согласовывать, во всем отчитываться, все контролировалось до малейших деталей. Про официальный контроль было известно, но существовал еще и тайный.

Среди всех организаций больше всего работы было у органов внутренних дел. Много работы по исполнению явных и тайных обязанностей. Среди последних — выявление шпионских сетей в разных учреждениях, дворах и практически во всех домах. Секретные осведомители внедрялись под разными предлогами, но лучше всего, если их удавалось завербовать непосредственно в самих организациях, во дворах и в домах.