— МВД? Мы будем повыше, чем МВД, — ответил он и добавил. — Мы и со второго этажа вас выселим, будете жить на улице.

Несмотря на это бахвальство, при появлении офицера МВД он сник, и нам удалось перенести наши вещи внутрь дома. Однако в конечном итоге победа оказалась неполной. Вскоре пришлось уступить военным две главные комнаты на первом этаже. И, как оказалось на следующий день, военные были из организации, стоящей выше органов внутренних дел, то есть из госбезопасности, что было еще хуже.

С тех пор наш домашний покой был нарушен. К нам подселили четырех девушек из Сибири, они носили милицейскую форму, говорили, что служат на почте, в отделе цензуры. Они путались у нас в ногах, пользовались нашей кухней. Легко представить, как мы себя чувствовали в такой «безопасности». И, кроме того, они отпугивали тех, кто желал бы посетить дом священника.

Нужно иметь необыкновенную память, чтобы вспомнить, сколько раз и под какими предлогами большевики донимали нас в те двенадцать месяцев свободы в Одессе. Они являлись к нам в разных обличьях, иногда как грешники, нуждающиеся в покаянии, иногда как благотворительницы, приносящие нам еду, бывали и благотворители, любезно предлагавшие доставить в Москву конфиденциальное письмо в посольство Франции или США[58]. С какой же наглостью проникали они в наш дом!

Однажды, когда мы обедали, явился некий человек, заявивший, что ему в исполкоме приказали произвести осмотр всех комнат, после чего решительно направился на второй этаж. Выскочив из-за стола, я догнал его со словами: «Тише, тише, любезнейший. Прежде всего, покажите ваши документы и приказ об инспекции дома». Тогда он ушел, и только часа через два, когда он вновь появился с выправленными документами, мы позволили ему осмотреть наши комнаты.

— Прошу извинить меня, — сказал я, — что я вас сначала не пустил, сейчас трудно понять, с кем имеешь дело. Столько жуликов ходит по городу, что и не знаешь, кому доверять.

— Это правда, — ответил он, а потом почти в порыве восхваления советской власти добавил. — Когда-то я тоже был жуликом, но советская власть меня перевоспитала, и теперь я честный гражданин.

— Поздравляю вас, — ответил я. — Но, видимо, советской власти еще не удалось изменить ваш внешний вид. Извините за откровенность, но на вашем лице остались некоторые следы прошлой жизни. Поэтому не удивляйтесь, что вначале я отнесся к вам с недоверием. Впрочем, удивляться нечему, только Бог может изменить грешника, возвратив ему внутреннюю и внешнюю невинность.

Несколько дней спустя мы в полной мере оценили значение этого визита — из исполкома прислали тележку, на которой и увезли почти все книги из нашей библиотеки.

Самым сенсационным в этот период был временный арест отца Николя. Однажды летом, где-то между тремя и четырьмя часами ночи, нас разбудили крики и настойчивый стук в дверь нашего дома. Это была милиция. Спросили Жана Николя, вошли к нему, в течение часа или двух рылись в его вещах и бумагах. Меня пустили в качестве переводчика. В конце обыска забрали некоторые документы и велели следовать за ними.

Это был настоящий удар для меня и для всех тех, кто потом узнал эту новость. Мы надеялись, что к обеду его выпустят. Но в тот день он не появился ни в полдень, ни в час, ни в два, ни позже. Мы решили передать ему еды, при этом мы надеялись выяснить причину его задержания. Но все было тщетно, поскольку это так и осталось тайной даже после того, как на следующее утро отец Николя был освобожден. Весь тот день его продержали в одном помещении с другими задержанными, вечером на допросе стали выяснять подробности его биографии, изучили все бумаги, при этом не дали никаких объяснений своих действий. Возможно, органы НКВД решили внести разнообразие в нашу монотонную жизнь, хотя мы в этом не нуждались. Но уверяю вас, что впервые день показался мне столь длинным. Однако надо было быть готовым к такого рода «вниманию» со стороны советской милиции, ведь как говорит молва: «Кто не сидел, тот будет сидеть, а кто уже отсидел, тот не забудет».

Чуть позже и со мной случилось нечто вроде ареста, это было интересное приключение. 16 августа 1945 года я решил отдохнуть денек, проведя его на пляже на берегу Черного моря. Я вышел из города, держась на юго-запад, и нашел маленькую скалистую бухточку, где не было ни души. На расстоянии полутора километров от этого места находился военный пост, казалось, что никому не было до меня дела, поэтому я спокойно провел там самое жаркое время дня. К вечеру, после того как я искупался во второй раз и уже одевался, ко мне по склону спустился моряк.

— Ваши документы.

— Я оставил их дома.

— Следуйте за мной.

В комендатуре офицер попросил меня назвать имя, фамилию, место проживания и предъявить документы. На что я ответил ему, что, к сожалению, не взял с собой ни паспорта, ни других бумаг, но он может удостовериться в правдивости моих слов, позвонив в районный отдел милиции, или в случае необходимости распорядиться, чтобы меня проводили до дома, где и проверят мои документы. Но не это их волновало.

— Что вы делали на этом берегу?

— Купался.

— Купаются на пляже.

— На городских пляжах слишком много народа, это неудобно для священника. Поэтому я искал пустынное место.

— И пришли сюда, где купаться запрещено и куда посторонним доступ запрещен.

— Извините, я этого не знал.

— Надо было знать.

— Как я мог это знать, если не было никаких знаков? Если бы я что-то снимал или делал какие-то топографические зарисовки, то меня можно было бы обвинить, но так… Значит, теперь я знаю и больше не пойду туда. Это был первый раз, что я купался в Черном море. И он будет последним.

Меня велели обыскать, потом офицер дал распоряжение моряку отвести меня к старшему офицеру. Туда надо было идти по поселкам почти два километра. Сопровождающий шел за мной в двух-трех метрах с винтовкой наперевес и примкнутым штыком, как в атаку на окопы. Я впервые выглядел как преступник, и это на меня очень сильно подействовало, тем более что я опасался, что кто-то из моих прихожан меня увидит. Я попросил патрульного перекинуть винтовку на плечо, уверяя его, что не сбегу и не скроюсь. Но он невозмутимо продолжал держать винтовку наперевес. К счастью, я знал, что нахожусь в стране, где в ходу пословица «от тюрьмы и от сумы не зарекайся».

На командном пункте мне снова стали задавать те же вопросы о паспорте и о том, с какой целью я пришел сюда на берег моря, но теперь ответы не имели той важности. Завязались другие интересные дискуссии, в особенности на религиозные темы. Было заметно, что, несмотря на более чем двадцать пять лет атеистической пропаганды, проблема веры оставалась актуальной. Потом меня переправили в городскую милицию, там до темноты продержали в коридоре, и снова допросы, выпады и угрозы. Возобновились и споры на религиозно-философские и политико-патриотические темы. Наконец, после новых угроз арестовать меня, если я появлюсь в запрещенных местах, меня отпустили. Было около десяти часов вечера.

Приехав на советскую территорию и оставаясь среди большевиков для миссионерской деятельности, я старался найти любую возможность использовать религиозную аргументацию во время своих встреч с официальными лицами. Очень часто я бывал в городском или районном совете. Иногда меня вызывали туда, но чаще я сам шел по делам: налоги, карточки, жилищные вопросы. Почти каждый раз, оказываясь там, я начинал говорить о Боге. Иногда такие разговоры были любопытными и забавными, иногда утешительными для меня, они придавали мужества и внушали надежду на обращение России к Богу.

Часто, возвращаясь из горсовета или райсовета, я рассказывал своему коллеге об этих острых беседах, ценнейших признаниях и утешительных ответах, ведь я говорил с людьми, занимавшими ответственные посты в городской администрации. Порой мы с коллегами спрашивали друг друга, не пришла ли пора исполнения Фатимских пророчеств о России. Я говорил: «Господь Бог в Своем всемогуществе способен изменить этот народ, скитающийся в потемках, и сделать так, что одним прекрасным утром все проснутся с верой в сердцах или, по крайней мере, с предрасположенностью к вере». Отец Николя остроумно добавлял: «В этой стране все делается по „приказу“, но чаще приказ больше похож на „каприз“, и я не удивлюсь, если завтра Сталину придет на ум „каприз“ отдать приказ: всем идти в церковь. Тогда обращение России к Богу обеспечено».