Когда я вернулся в Рим, то дал известия об этом достойнейшем епископе, которого уже занесли в список умерших.

В конечном счете я должен быть благодарен советским органам контрразведки за свое направление в больничный центр Абези, где встретил, прямо и косвенно, живых, мертвых или воскресших. Почему органам контрразведки? Потому что очень возможно, что моя госпитализация в больницу произошла по приказу самого СМЕРШа, хотя тогда я ничего не понимал в неожиданном распоряжении санитарного начальства, поскольку не обращался к врачам. Тогда литовского врача, пользовавшегося доверием большей части католических священников, считавших его схоластиком Общества Иисуса, то есть иезуитом первой ступени послушания, я даже и не подозревал. Когда же я вернулся в Италию и расспросил бывшее начальство Ордена в Литве, то узнал, что такого схоластика в Ордене никогда не было: тут-то и понял, в чем заключалась его тайна.

Однако я продолжал испытывать благодарность к советской контрразведке, считая, что благодаря мерам, принятым в отношении меня, я получил реальные выгоды, тогда как литовский доктор С. В. из моих разговоров с ним не получил никакой особенной информации для СМЕРШа, угрожавшего «смертью шпионам»[128].

Прежде чем оставить полярные районы, я хочу собрать в единую главу некоторые фрагменты трагедии, пережитой Католической Церковью в странах, присоединенных к Советскому Союзу в годы последней войны. Эта глава — далеко не полная документация борьбы, на такое нужны тома и тома, да и осуществить это можно только тогда, когда снова засияет над той землей солнце свободы. Не претендует эта глава и на то, чтобы обобщить все написанное об этом на основании свидетельств до и после меня[129], я хочу лишь как можно точнее передать то, что помню сам и помнят свидетели, с которыми я общался. Картина не полна и местами не точна, потому что иногда речь идет о делах весьма давних.

Завоевав эти земли, Советы не стали сразу открыто бороться с Церковью — это было бы неразумно, пока шла война с внешним врагом, им требовался мир в тылу. Однако они следили за ходом католической жизни, наблюдали за людьми и организациями, изучали характер и деятельность каждого епископа, каждого священника, каждого монаха и монахини, каждого наиболее заметного члена «Католического действия». В последние месяцы 1944 года многих уже поглотили советские тюрьмы, при таких масштабах посадок не удивительно, что в числе арестованных попадались и священники.

Но главный удар по столпам Церкви был нанесен к концу войны: начали уничтожать епископат и самых непокорных, не подчинявшихся новым хозяевам и бывших особенной поддержкой верующим. Большевики вознамерились разрушить единство Католической Церкви посредством отделения большой части духовенства от Рима и создания национальных Церквей или почти национальных, которыми в дальнейшем они могли бы манипулировать по своему усмотрению.

Подобный эксперимент не удался в балтийских странах. Имею в виду Литву и часть Латвии, поскольку не встретил никого, кто сказал бы мне о судьбе единственного католического епископа, служившего в Эстонии, а именно апостольского администратора монсеньора Профитлиха[130], он бесследно исчез при советской власти в 1945 году.

Из латышских католических священников я встретил двух в Воркуте и трех в Абези; последнюю Пасху в Мордовии я отслужил с латышским епископом монсеньором Казимиром Дульбинскисом[131]. Для небольшой католической общины Латвии это немало, хотя община эта, скорее, из привилегированных. Из трех епископов в 1955 году один оставался пока на свободе, пусть ограниченной; такую же имел и литовский епископ, единственный, который, как увидим вскоре, еще не сидел. Архиепископ Риги монсеньор Антоний Спринговиц еще и лишен семинарии, где воспитывается новое духовенство.

В лагере мне рассказали, как была закрыта рижская католическая семинария. Семинаристам навязали обязательное изучение дарвинизма и марксизма-ленинизма, притом эти дисциплины преподавали правительственные назначенцы. В первый год ректорату удалось найти выход, поставив вести эти курсы церковных преподавателей. На следующий год советская власть снова пошла в атаку, объявив негосударственных преподавателей некомпетентными. И снова церковной власти удалось не пустить чужих, подвергнув своих государственному экзамену по данным дисциплинам. Однако на третий год гражданские власти объявили ультиматум: или допустить государственных преподавателей, или закрыть семинарию. Церковное начальство закрыло семинарию.

Большему разрушению подверглась литовская Церковь. Я знаю, что в Литве был священник-отступник, он начал пропагандировать идеи национальной и раскольнической Церкви, но особого успеха не имел. Так что Советы, устраняя наиболее активное духовенство и все монашеские институты, получили множество мучеников и исповедников католической веры. Почти половина священников, которых я видел десятки за полярным кругом, — литовцы: самые молодые и ревностные были высланы со своей земли, большинство из них арестованы как предатели Родины и шпионы Ватикана[132] или сосланы как «социально опасные элементы».

До того как в Литву вступил СССР, там было девять католических епископов, к весне 1955 года на свободе оставался один, если, конечно, можно назвать свободой те условия, в которых жил монсеньор Казимир Палтарокас. Переезжать из одного прихода в другой он имел право только с разрешения милиции; ему не разрешалось ни публиковать приходской листок, ни проповедовать Евангелие, ни открыть семинарию. Во времена кампании за «пролетарский мир» его привезли в Москву, чтобы он подписал этот документ. Как мог епископ в таких условиях окормлять свой народ, сплошь католиков? Правда, большая их часть была рассеяна между Ленинградом и Владивостоком, между Москвой и Новой Землей, там, где находились в узах и литовские епископы и священники; монсеньору Палтарокасу приходилось работать за девятерых, да и помогали ему немногие священники, старые и хворые, и чаще всего наименее образцовые.

По этому поводу литовцы рассказывали, что после аннексии их родины, в городах на улицах нередко можно было встретить пьяных монахов, то есть, по всей вероятности, коммунистов, разыгрывавших комедию, чтобы вызвать возмущение верующего народа. Всеми способами власти СССР пытались принизить Церковь в глазах верующих и осмеять религию. Не помню, в Каунасе или в Вильнюсе несколько лет назад из прежних сорока действовали только четыре храма. Придорожные кресты были разрушены, исчезли многочисленные, подчас прекрасные статуи Христа, молящегося в Гефсиманском саду; прежде их ставили в садах, дворах, на перекрестках, и были они особенностью и гордостью Литвы. Несколько лет назад большевики посягнули даже на самую чтимую святыню, знаменитую надвратную часовню Богородицы, литовское название — Аушрос Варту, польское — Остробрамская.

Вот что мне рассказал один заключенный поляк. Он встретил в Воркутинском лагере служителя этой часовни, главного спасителя священного образа. В ночь праздника в часовне горели большие свечи. Во сне служитель услышал голос: «Поменяй свечи у Матери Божией». Приказ удивил служителя: свечи могли гореть до утра. Он встал и пошел спросить священника, не тот ли приказал ему это; священник ответил, что ничего не приказывал, и велел служителю спать, а не думать о сновидениях. Призыв повторился еще и еще: наконец служитель и священник повиновались и сменили свечи. На другой день они принялись их рассматривать: одна свеча, огромных размеров, привлекала внимание; разломив ее, они нашли внутри взрывное устройство.