С осени 1953 года было разрешено посылать бесплатные письма и открытки за границу, но до августа 1954 года только тем, кто был осужден не на советской территории. Осужденным же в СССР — Особым совещанием или советским судом — это не разрешалось, так что я был среди лишенных этого права. Немцы и австрийцы, которых летом 1954 года было множество в нашем лагере, написали много открыток и уже получили много посылок с родины.

Один из них, господин Зиверт, захотел помочь мне и уступил августовскую открытку, которую я, надеясь получить помощь, тут же отправил в Общество милосердия («Каритас») во Фрайбург (Баден-Вюртемберг). Господь наверняка вознаградит господина Зиверта, хотя как раз с августа служащая почты, цензуровавшая письма, стала выдавать мне по открытке в месяц. Может быть, в ответ на первую открытку (ее судьба мне не известна) я через несколько месяцев получил посылку из Премилькуоре (Форли) от «госпожи Розы Алпестри-Леони», о чем мне сообщил служащий центральной почты Воркуты в конторе лагерного начальства.

Само это сообщение было наивысшей радостью: значит, мама еще жива! Мне было любопытно, что там, в посылке: «Может, какое-нибудь и душе утешение». Посылка была хороша вся, жаль, заплатить надо было целых 351 рубль 50 копеек. «Если заплатите, посылка ваша, если нет, уйдет назад». Я попросил подождать, пока выясню, сколько денег на моем личном счете; через несколько дней мне сообщили, что за восемь с половиной лет трудов у меня набралось чуть больше восьмидесяти рублей. Что делать? Не должна посылка уйти назад! Это только на руку советской пропаганде, она заявит, что посылка не нужна, что я-де купаюсь в изобилии. Чего доброго, прервутся связи с близкими; они сочтут, что им дали неправильный адрес, да и мама вообразит невесть что, а она и так измучена моим многолетним молчанием.

С другой стороны, нечего рассчитывать на помощь зеков в лагере; я решил дать знать о денежной проблеме друзьям, зекам с восьмой шахты. И тут Провидение помогло с лихвой: за несколько дней я получил от них почти пятьсот рублей, так что хватило на посылку и еще осталось. Наконец, 10 сентября я забрал посылку, уплатив 351 рубль 50 копеек, больше, чем вся она стоила. Весила она, как было написано, семь килограмм четыреста грамм; запросить такие деньги таможня могла за восемьсот грамм молотого кофе, один килограмм (кажется) сахара, немного шоколада и двести грамм печенья; остальное — обычное: мясные и рыбные консервы, сгущенка и пара ношеных вещей.

Радость омрачалась не только ценой посылки, но и платой за продукты в Риме: коробочка с печеньем весом в двести грамм стоила двести лир! Я не знал тогда об инфляции лиры и испугался, невольно поверив советской печати, много лет расписывавшей нищету и голод в Италии. Мне стало жаль собратьев по ордену, я отлично понимал, что именно они собрали мне посылку, отправив ее от имени моей матери. Поэтому через несколько дней я послал им открытку (на имя собрата, отца Джованни Леони, выдав его за родного брата), написав, что посылка слишком дорогая, и прося не присылать мне того, без чего я могу обойтись. Это были искренние слова, продиктованные сочувствием к их крайней бедности, в которую я поверил, увидев цену на коробке печенья.

В тот же день я послал маме открытку, где призвал ее к бережливости и, скорее для московской цензуры, приписал: «живу неплохо и особых потребностей не имею». Добавлю по поводу переписки, что ответы на открытки (в сентябре мне в порядке исключения выдали две) пришли через пять месяцев, а я уже был в Абези. Не знаю, когда мои открытки дошли до Италии, но ответы, отправленные между 16 и 20 октября 1954 года, были мне вручены 3 февраля 1955 года. Не слишком скоро, но чем мучительнее ждать, тем радостнее дождаться.

Мамина открытка сообщила хорошие новости о здоровье сестры и братьев, а вторая содержала привет от достопочтенного Эммануэле Порта, отца Провинциала нашего Ордена, который выражал мне солидарность моих собратьев по Ордену и Церкви, обозначив их Семья и Мама, с большой буквы: «Благодарим Господа за радость, которую ты доставил всей Семье. Мы все с любовью вспоминаем тебя, особенно счастлива Мама, что у тебя все хорошо, и ты доволен». Утешила и весть о возвращении из России отца Аладжаняна.

Но особенно обрадовало благословение от Папы; в письме на имя Джованни Леони я незаметно передал мое почтение Папе, назвав его отцом Евгением, на что отец Порта ответил: «Евгений тебя благодарит и благословляет». Особый шифр не требовался: нам и так все было ясно. Отец Порта, наш Провинциал, без труда разобрал и два имени, которые я, чтобы было не так заметно, приписал сбоку рядом с именем Евгений: имя моего друга монсеньора Брини, который из нунциатуры в Берне беспокоился обо мне, и фамилию отца Жана Николя — он, отбыв восемь лет в лагере и тринадцать с половиной месяцев в ссылке, в начале июня 1954 года уехал из Воркуты, а перед тем тайно передал мне привет.

Тем временем мой адрес кто-то передал мюнхенской организации «евангельской помощи заключенным и военнопленным», руководимой епископом Гекелем. Оттуда я получил одну или две посылки в ноябре-декабре 1954 года и получал еще и еще вплоть до отъезда из СССР. Посылки нам вручались без оплаты, все было оплачено при отправке; по этой причине, а также из-за давки на почте посылки вручали, не дав посмотреть, откуда они. Не надо думать, что вручали их в упаковке; власть, громогласно заявлявшая о готовности к мирным отношениям с другими народами, к взаимопониманию, требовала досконального осмотра посылок. Поэтому начальство для проверки вываливало содержимое посылок в мешок, который нам и выдавали, а ящик с адресом и печатями и этикетки от банок оставляло у себя.

Хочу выразить благодарность за христианскую любовь и помощь, которую я получил в апреле от организации «Каритас» из Фрайбурга в Баден-Вюртемберге, от РОА (Prison Officers Association), от Международного Красного Креста, от посольства Италии в Москве и от тех, чьего имени не довелось мне узнать. В апреле, вернувшись в Центральную Россию, я в три приема получил с дюжину посылок, хотя не всегда мог узнать, кто мои благодетели. Записи, которые я при возможности вел, мне пришлось уничтожить на советской границе, при возвращении на родину; возможно, имена кого-то из моих благодетелей не дошли до меня или их уже не восстановить. Но Бог не забудет утешить и вознаградить всех, кто помогал мне: прежде всего посла в Москве, господина Ди Стефано, а также монсеньоров Тардини, Монтини, Саморэ, Дель Аква и дорогого монсеньера Брини[120].

Осенью 1954 года начались разговоры об отъезде иностранцев; никто не мог сказать куда: на родину или в отдельные лагеря, где, согласно международному праву, не будет принудительного труда, — о том, дескать, идут дебаты в ООН.

Немцы с начала лета все больше отлынивали от работы, хотя за это наказывали зоной строгого режима: их завалили посылками, особенно из Западной Германии, и они смотреть не хотели на большевистские каши и супы (Советы дивились такому изобилию и солидарности). Но игра была опасна: несмотря на улучшения, зону спецрежима никто не закрывал. До Воркуты дошли, кроме того, слухи о массовом расстреле в мае-июне 1954 года в Кенгирском лагере в Казахстане: на отчаявшихся людей, просто забастовавших, двинули танки, и пятьсот заключенных, мужчин и женщин, погибли на глазах у Круглова, бериевского преемника. Так поступили с забастовщиками в эти сравнительно мягкие времена, и так в СССР будет всегда: и не только с забастовщиками, но со всеми, кто попытается выступить коллективно и независимо.

Слухи об отправке иностранцев стали подтверждаться в первой половине декабря 1954 года. За два-три дня до моего отъезда у меня состоялся забавный разговор с офицером, прибывшим, похоже, из Москвы; меня, видимо, пытались вербовать, проверяя результаты долголетнего перевоспитания. Вначале офицер намекнул на перспективу освобождения, заявив: «Времена меняются, дела заключенных пересматривают, и многих возвращают к семьям». Потом он спросил, какого я мнения о знакомом русском, эмигранте в Риме. Я ответил, наверное, чересчур наивно, потому что офицер, осмелев, напрямую спросил о миссионерах, которых я, по словам свидетеля, знаю, «они вроде где-то на севере Советского Союза». Я ответил, что никого не знаю, а если бы знал, то не сказал.