Как быть? Если заявить о краже лагерному начальству, то, возможно, обвинят дневального по бараку, но, вероятнее, свалят на меня. Составят акт вещевого «промота» и заставят возмещать, как сказано выше: за одеяло из какой-то убогой ткани, такое куцее, что им можно было укрыть либо спину, либо ноги, но не то и другое вместе, начислят двести рублей долга. Так что я счел за благо промолчать и на много лет остался без одеяла. Три раза я проходил инвентаризацию, предъявляя чужое лишнее одеяло, пока добрый василианский священник из Закарпатья не добыл мне одеяло — это случилось в 1951 году.

Дневной отдых затруднен из-за постоянного входа-выхода бригад; лишь в нескольких бараках имеются три секции на три бригады. Обычно же барак это — помещение на сто-сто тридцать мест, поэтому всегда кто-то отдыхает, кто-то ходит, кто-то разговаривает, смеется, играет, шутит. Даже когда в нашем бараке уже не жили воры и тому подобная публика, беспокойная и уклонявшаяся от работы, всегда находились зеки, которые, отработав смену, а чаще просто не выйдя на работу или же выйдя и там пробездельничав, шумели в бараке, играли в карты, шахматы, шашки или домино[96].

В бараках, где поспокойнее, все равно день и ночь люди уходят и приходят с работы, громко галдят, дневальные поднимают шум, моя полы, и орет московское радио, которое начинает трансляцию в шесть утра и заканчивает в два ночи с перерывом на час днем (а по субботам-воскресеньям — в три). Тот, кто работает в ночь, должен прерывать сон и идти на завтрак; кто приходит с работы в девять или десять утра, должен вставать на обед и, может быть, на ужин; только позднее ввели обед и ужин вместе.

Для отдыхающих днем неизменна побудка на поверку. Помощник по быту криком будит спящих, расталкивает, с замешкавшихся сдергивает одеяло. К появлению охранника все должны быть на ногах и в строю: пересчитывают раз или больше, если надо, потом можно опять ложиться. Но вряд ли удастся спокойно заснуть до сигнала, потому что поверка может повторяться до трех, четырех раз в течение часа или нескольких часов.

Есть и другие неудобства, за которые, правда, не отвечает советская власть, но их можно было бы уменьшить, будь хозяева более человечны. Людям по нужде приходится вставать иногда не один раз, а нужник расположен в месте, до крайности неудобном; справлять малую нужду в ямы у барака днем не стоит, а ночью опасно из-за охранников, которые могут застукать и наказать; значит, каждый раз нужно прогуляться до отхожего места. Зимой, когда уже намело сугробы, можно справлять малую нужду прямо в снег, но все равно тяжело натягивать, выходя, верхнюю одежду или одеяло. Многим не во что обуться не только чтобы выйти наружу, но даже просто пройти по грязному и мокрому полу. Сколько раз по нужде или на поверку приходилось идти босым! Ведь дневную обувь на время сна мы отдавали в сушилку.

Надо признаться, что до 1949 года большей части зеков не нужно было даже одеваться на двор, потому что они и не раздевались: нам не давали тюфяков, подушек и даже самого убогого одеяла, как я рассказывал выше. Хотел я дать читателю отдохнуть от тягот, не получилось; а что поделать, таков был отдых, доступный нам, несчастным каторжникам, в советском раю.

Впрочем, кто выспался, тот может пойти в клуб, построенный осенью 1949 года, или с июля-августа 1952 года — на футбольное поле, но и там он не найдет большого утешения. В клубе, если устраивают концерт, то исполняют вещи по памяти и на нескольких убогих инструментах; а если показывают фильм, то только о «героизме» ударников как бы в назидание: смотрите, мол, как надо работать! А то показывают «успехи» в строительстве социализма, бахвалясь так, что нашим истрепанным нервам невмоготу… На футбольном поле можно увидеть лучшего игрока бывшей венгерской сборной. Но как может играть человек, отработав десять-двенадцать часов в шахте? И как можно играть на покрытии из угольных отходов, насыпанном поверх мерзлой глины и превратившемся в хлюпающую жижу?

«А праздники в лагере признавались?» — спросят меня. Тут надо различать между религиозными праздниками и светскими. Я мог бы просто ответить: да, признавались. С той лишь разницей, что в религиозные праздники заставляли больше работать, чтобы их принизить, а в светские — устраивали торжества.

Не подумайте, что зеков радовали эти торжества. Праздников было всего два: 1 мая и 7 ноября. Начинают праздновать их за месяц-полтора, созывая общее собрание. На собрании начальник лагеря и помощник по труду после горячего вступительного слова обращается к начальникам участков, цехов, прорабам, бригадирам и десятникам, предлагая обсудить обязательства по перевыполнению плана на первое или второе полугодие. Разумеется, ни о каком обсуждении нет и речи, все должны принять обязательства, спущенные сверху, но поскольку в СССР все делается «по воле народа», то надо создать видимость соревнования между участками и цехами.

Начальники участков и цехов по понятным причинам усердствуют — обещают резко повысить производительность социалистического труда. Одни берутся увеличить добычу на четыреста тонн, другие на четыреста пятьдесят, третьи на пятьсот. Запрашивают бригадиров и мастеров: среди них, конечно, тоже хватает подхалимов и выслуживающихся перед начальством, но все же их эти обязательства касаются ближе, и им хочется на землю спустить зарвавшихся, но они либо боятся говорить, либо говорят впустую. Если в толпе находится смельчак, поднимающий голос протеста, то начальство делает вид, что не слышит, или шикает на него.

После «обсуждения» и «взятия обязательств» рабочие должны встать на вахту и потрудиться в честь праздника трудящихся: к 1 Мая шахта выдаст на-гора две тысячи тонн угля сверх плана. Так что подготовка к празднику — это своего рода покаянная епитимья; дьявол заставляет поститься и каяться дважды: перед майским праздником и перед советским «рождеством» революции.

Наконец наступает праздник, продолжающийся два дня, но многих освобождают от работы только на один день. Обед тоже особенный: вместо обычной каши дают уменьшенную порцию «макарон», то есть клейкой белой массы, чуть политой подсолнечным маслом, а вместо рыбы дают двадцать пять-тридцать грамм свинины и на третье — сладкое, то есть немного теста, присыпанного сахаром. Добавим, что за эти щедрые подачки у нас отнимают часть пайка: так, порцию сахара, которой нам подсластили праздник, будут сокращать две недели до или две недели после праздника. Правильно я сказал своим товарищам по несчастью: «Видно, наши начальники хотят внушить нам стойкое отвращение к коммунистическим праздникам».

А один раз у нас был праздник сверх обычных двух: семидесятилетие Сталина. Подготовка шла грандиозная: по всей стране во всех отраслях хозяйства развернулось неслыханное соцсоревнование (по описанной выше методе); как же могли остаться в стороне зеки, столь горячо любимые великим Вождем! Весь 1949 год только и разговору было, что о перевыполнении плана.

Наконец наступила торжественная дата 21 декабря. Несколько наивных коммунистов ожидали невесть каких послаблений! Что объявят амнистию, дадут выходные, устроят угощение… Дождались, как же! Работали как всегда, ели баланду как всегда. Само торжество состоялось вечером 20-го в Большом театре, нас же включили в него посредством трансляции, дали послушать подхалимские речи великому тирану, произнесенные лизоблюдами, в том числе из свободных стран.

Легко представить, с каким упоением я выслушал слова, адресованные великому человеку маленьким человеком Паль- миро Тольятти, сказанные им сначала по-итальянски, потом по- русски: итальянский акцент чувствовался, но он не оскорблял слуха вождя, чей грузинский акцент гораздо сильнее досаждал русскому слуху. Пальмиро был скуп на слова, но щедр на похвалы: кульминацией было обращение к Сталину как к «чтимому учителю».

Тут я так взволновался, что не мог удержаться от восклицаний: «Какой позор! Этот… приехал из прекрасной и цивилизованной Италии в страну, где царит варварство, и унижается перед кавказским монстром, который хуже всякого Нерона, и еще называет его учителем, „чтимым учителем“! Да если бы итальянское правительство следовало практике этого учителя, то тебя, товарищ Тольятти, схватили бы на итальянской границе и приговорили к виселице или хоть к двадцати пяти годам каторги. Что бы сказал твой „учитель“, если бы советский депутат отправился в Америку или в Англию и там превознес бы Трумэна или Черчилля, как ты превозносишь эту кавказскую бестию?»